Деннис Лихэйн - Настанет день

После этого матча один из спортивных журналистов сообщил Бейбу и тренеру Барроу, что они, журналисты, произвели замеры и обнаружили, что мяч преодолел расстояние в пятьсот семьдесят девять футов, прежде чем окончательно замер в траве. Пятьсот семьдесят девять футов. Почти два футбольных поля, черт возьми.

Но в те секунды, когда мяч летел, не отбрасывая тени, прямо в голубое небо и в белое солнце, а Бейб не спеша семенил по линии первой базы, следя за его полетом, мысленно подгоняя его, — он увидел нечто потрясающее: верхом на мяче сидел его отец. Стиснув ладонями швы, прижав колени к коже мяча, вертясь в пространстве вместе с этим шаром. Ох, как он выл, папаша. Лицо его так и сморщилось от страха. Из глаз лились слезы, огромные и, как подумалось Бейбу, очень горячие. А потом он исчез вместе с мячом.

Пятьсот семьдесят девять футов, сказали Бейбу.

Рут улыбнулся, представив себе не мяч, а отца. Все теперь миновало. Похоронено среди травы. Похоронено на поле Плант-филд в городе Тампа.

И никогда не оживет.

Хотя Дэнни и не мог сказать почти ничего хорошего о новом комиссаре, он вынужден был, по крайней мере, признать, что этот человек умеет держать слово. Когда хлынул паточный потоп в район, где жил Дэнни, он сам работал в сорока милях отсюда, поддерживая порядок среди бастующих на заводе в Хэверхилле. Когда же тамошних пролетариев удалось приструнить, он отправился на десять дней в Чарлстаун, где проходила стачка рыбаков. Затем Дэнни «одолжили» полицейскому управлению Лоуренса, где уже три месяца бастовали текстильщики и где погибли уже двое, в том числе — активист, которому выстрелили в рот, когда он выходил из парикмахерской.

И везде в Дэнни плевали, на него орали, его обзывали бандюгой, лакеем, продажной тварью. Его толкали, царапали, забрасывали яйцами, колотили палками, а один раз, во Фремингеме, он даже получил в плечо кирпичом. В Рослиндейле механики добились повышения жалованья, но не оплаты медицинской страховки. В Эверетте обувщики отвоевали половину обещанной прибавки, но без пенсии. Во Фремингеме забастовке был положен конец натиском полиции и прибытием грузовиков с новыми рабочими. После того как копы навалились в последний раз, а штрейкбрехеры исчезли в воротах, Дэнни посмотрел вокруг. Кто-то скрючившись лежал на земле, кто-то сумел приподняться и сесть, кто-то вскидывал в воздух бессильные кулаки, выкрикивал потерявшие смысл слова. Эти люди вдруг оказались перед новой реальностью: запросив больше, они остались вообще ни с чем. Пора возвращаться к семьям и решать, что делать дальше.

Дэнни увидел фремингемского копа, пинавшего рабочего, который даже не отбивался. Коп уже не вкладывал в удары силы, да и рабочий, скорее всего, давно потерял сознание. Дэнни положил руку копу на плечо, тот сразу замахнулся своей дубинкой, но разглядел полицейскую форму.

— Что?

— Хватит, — сказал ему Дэнни. — Достаточно.

— Достаточно не бывает, — ответил тот и удалился.

Дэнни ехал обратно в Бостон на служебном автобусе вместе с другими бостонскими копами. Небо было тяжелое и серое. Комья смерзшегося снега вцеплялись в кожу земли, точно крабы.

— Вечером собрание, ты как, Дэн? — спросил его Кенни Трескотт.

Дэнни чуть не забыл. Теперь, когда Марку Дентону почти не удавалось посещать собрания БК, Дэнни фактически стал лидером профсоюза. Но теперь это был уже по сути не профсоюз. Это снова был клуб.

— Обязательно, — пообещал Дэнни, хотя и знал, что такие собрания — пустая трата времени. Они снова бессильны, и им это известно, но какая-то ребяческая надежда заставляет их снова и снова приходить туда, чтобы по-прежнему говорить, по-прежнему вести себя так, словно их голос что-то значит.

А иначе пойти будет некуда.

Дэнни посмотрел в глаза Трескотту и похлопал его по руке.

— Обязательно, — повторил он.

Однажды капитан Коглин простудился, вернулся домой в середине дня и отпустил Лютера.

— Беру управление на себя, — объявил он. — Иди отдыхай.

Стоял один из тех коварных дней, какие случаются в конце зимы: весна пытается раньше срока вступить во владение землей. В канавах бурлил тающий снег; в окнах и на черном асфальте вспыхивали маленькие радуги. Но Лютер не позволил себе праздно шататься по улицам. Он сразу же направился в Саут-Энд и добрался до обувной фабрики, где работала Нора, как раз к окончанию ее смены. Она вышла, куря с подружкой одну папиросу на двоих, и Лютер поразился, какая она стала бледная. Бледная и исхудавшая.