Деннис Лихэйн - В ожидании дождя

В моем сне у меня есть сын. Ему лет пять, но и голос, и ум у него — как у пятнадцатилетнего. Он сидит рядом со мной пристегнувшись, и ноги его едва достают до края автомобильного сиденья.

Машина — старая, огромная, и руль у нее размером с велосипедное колесо. Мы едем; за окном раннее декабрьское утро цвета мутного хрома.

Мы где-то за городом, южнее Массачусетса, но севернее линии Мэйсона-Диксона — возможно, в Делавэре или в южной части Нью-Джерси. Вдалеке виднеются клетчатые красно-белые силосные башни, торчащие на окраинах перепаханных полей, присыпанных бледно-серым, газетного оттенка снегом. Насколько хватает глаз, кругом только поля, только силосные башни, замершая и беззвучная мельница и обледенелые телефонные провода, уходящие за горизонт.

Никаких машин, никаких людей. Только я, мой сын и антрацитно-черная дорога, рассекающая поля замерзшей пшеницы.

— Патрик, — говорит мой сын.

— Да?

— Хороший день сегодня.

Я гляжу в серое, незыблемое и беззвучное утро за окном. За самой дальней башней виднеется струйка дыма, поднимающегося из трубы. Самого дома я не вижу, но представляю себе его тепло. Чувствую аромат стряпни в духовке, вижу вытесанные из вишни балки под кухонным потолком и саму кухню — собранную из медового оттенка древесины. С ручки плиты свисает передник. Я чувствую, как же хорошо быть дома в такое тихое декабрьское утро.

Я смотрю на своего сына и отвечаю:

— Да, хороший день.

Он говорит мне:

— Мы будем ехать весь день. И всю ночь. Мы всегда будем ехать.

— Конечно, — киваю я.

Мой сын глядит в окно. Говорит:

— Пап?

— Да?

— Мы никогда не остановимся.

Я поворачиваюсь к нему — он глядит на меня снизу вверх, моими же глазами.

— О’кей, — говорю я. — Мы никогда не остановимся.

Он накрывает мою ладонь своей:

— Если мы остановимся, у нас кончится воздух.

— Ага.

— А если у нас кончится воздух, мы умрем.

— Точно.

— Пап, я не хочу умирать.

Я глажу его по голове:

— И я не хочу.

— И поэтому мы никогда не остановимся.

— Никогда, — улыбаюсь ему я. Я чувствую запах его кожи, его волос, запах новорожденного, хотя ему пять лет. — Мы всегда будем ехать.

— Хорошо.

Он устраивается поудобнее на своем сиденье, а затем засыпает, прижавшись щекой к моей руке.

Черная дорога бежит вперед, сквозь мутно-белые поля, и рука моя на руле легка и уверенна. Дорога — прямая, ровная и простирается на тысячу миль. Ветер подхватывает лежалый снег и с тихим шорохом пригоршнями кидает его в трещины на асфальте.

Я никогда не остановлюсь. Я никогда не выйду из машины. У меня никогда не кончится бензин. Я никогда не проголодаюсь. Здесь тепло. Я со своим сыном. Он в безопасности. Я в безопасности. Я никогда не остановлюсь. Я не устану. Я всегда буду ехать.

Дорога лежит передо мной — пустая и бесконечная.

Мой сын поднимает голову, спрашивает:

— А где мама?

— Я не знаю, — отвечаю я.

— Но с ней все в порядке? — Он смотрит на меня снизу вверх.

— Все в порядке, — говорю я. — Все в полном порядке. Спи дальше.

Мой сын снова засыпает. Я продолжаю вести машину.

И оба мы исчезаем, когда я просыпаюсь.

Когда я впервые встретил Карен Николс, она произвела на меня впечатление женщины, которая гладит свои носки.

Невысокого роста блондинка, она вылезла из ядовито-зеленого «фольксвагена» 98-го года выпуска, когда мы с Буббой переходили через улицу, направляясь к церкви Святого Бартоломью. В руках мы держали стаканчики с утренним кофе. На дворе стоял февраль, но в тот год зима к нам в город заглянуть забыла. Если не считать одной метели и пары дней, когда температура падала ниже минус 15, [2] По шкале Фаренгейта. Соответствует минус 9–10 градусам по шкале Цельсия. (Здесь и далее — прим. пер.) погода стояла почти что теплая. Было только десять утра, но воздух уже прогрелся градусов до пяти. Говорите что хотите о глобальном потеплении, но если оно избавит меня от необходимости убирать снег перед домом, то я за него всей душой.