Сергей Бородин: Дмитрий Донской

Бледный боярин, с любопытством косясь на Дмитрия, поклонился. Дмитрий долго смотрел ему вслед.

Когда отпели и оплакали последних, войска пошли назад на Москву, на Суздаль, на Тверь, на Кострому.

Несли знамена — пробитые, иссеченные, отяжелевшие. Раненых сложили на длинные скрипучие татарские телеги. Подложили под головы темные халаты, еще недавно гревшие врагов, покрыли халатами, попонами, а от росы, от дождей рогожами да войлоками. Медленно, отставая от воинства, тянулся этот стонущий больной обоз.

На большой дороге к Дмитрию вышло все население Дубка, рязанского города. Опасались Олегова гнева, не кричали приветствий Дмитрию.

Молча, сняв шапки, стояли на коленях вдоль всей дороги, не кланяясь, не опуская головы. А поперек дороги постелили расшитое полотенце и на нем положили ковригу черного хлеба с золотой солонкой наверху: будто не дубчане, а сама Рязанская земля подносит!

Дмитрий сошел на дорогу, подошел к хлебу, поднял, поцеловал его грубую корку.

— Спасибо тебе, Рязанская земля!

Один из стариков опустил в землю лицо, чтоб утаить слова, рвавшиеся к победителю Орды.

Снова двинулись. Никто из дубчан не шевельнулся, пока проезжали воеводы Дмитрия.

Кирилл везся в обозе: тяжко болела голова Порой туманилась; что-то шептал в забытьи. Плакал бы, да не умел; жалобился бы, да некому. Задумывался об Андрейше. Иногда подходил к нему знахарь, оправлял повязку, менял целебные зелья.

— Счастье твое — затягивает. Крови много сошло, оттого и легчает. А не сошла б кровь, помер бы!

— Будто легчает. А все голова туманится.

— Другой бы от такого тумана давно б на том свете был. А ты здоровеешь, сыне.

— А ты не из Рязани ль, дедко?

— Оттоль. Я-то тебя давно признал. Жонку твою, Овдотью, там лечил.

— Не жонка она. И где теперь, не ведаю.

— Слыхать, на Куликовом была. С ордой пришла. А теперь, почитай, свободна. Там, в Орде, сродственников своих нашла, с ними и шла в Мамаевом стане, не отставала.

— А ты отколь же здесь?

— В Климовой дружине пришел. А как Клима убили…

— Убили?

— Знал его?

— Знал…

— А не убили б, в Рязани ему житья все равно не было бы. Ольг бы наш ему не дал житья.

— А страшно, до чего ж велик ныне стал Дмитрий, высоко занесется!

— А мы бились, бились, а теперь опять прежнюю беду по домам разносим.

— Видел ты ордынское золото? Попала тебе хоть малая крупиночка? Где оно? А ведь взяли!

— Я вон косожский халат домой несу, а он кровяной да рваный.

— Зачем?

— Стыдно с пустыми руками прийтить.

Так везли их не менее двух недель. Давно ушли вперед конные рати, князья и Дмитрий.

Сказывали, как города и селенья выходят к князьям, как стоит колокольный звон на их пути, как поднимает голову Русь.

Однажды на варе заслышали дальний звон. Кирилл встрепенулся: коломенские колокола!

Сел на телеге, смотрел вдаль — когда ж покажется город?

Из-за леса мелькнул и снова за деревьями скрылся высокий черный шелом собора. Завиднелись вдали на горе башни. Над домами тянулся дым, густой, как молоко.

Широко развернулась светлая, просторная Ока.

Долго стояли, ожидая перевоза. Много на этой стороне скопилось телег. Перевозили пришедших прежде. Весь день, весь вечер, всю ночь.

Ночью заморосил дождь. Кирилл накрылся рогожей, лежал, продрог. Но дождался утра.

Утром въехали телеги на паром; заструилась вокруг вода; забулькали струи о борта. Тревожно озирались лошади, завидев такое обилие воды.

Кирилл жадно смотрел, как вьются струи Оки; но не хватило сил, голова закружилась.

Весь берег полон был встречающего народа. Жены толпились, высматривая своих мужей, отцы — детей, дети — отцов. Клики, и возгласы, и звон, и ликованье, и чья-то горестная причеть; видно, сведала, бедная, от раненых, что некого больше ждать!

Но в гуле голосов так часто звучала слава, так радостно глядели иные из заплаканных глаз, что обессилевший Кирилл, блаженно закрыв глаза, подумал: «Будто и меня встречают! Будто и мне кричат!»

И вдруг отчетливо услышал в себе, как растет, словно молодой дубок, медленно, но крепко, большая радость: нет ни прежних обид, ни горестей, ни тягот. Все начинается снова — не отвергнет, не осудит, не обидит родина, за которую бился!

С улыбкой он приподнял веки, и вдруг метнулось перед глазами какое-то бабье напряженное, не то радостное, не то обомлелое лицо. И он, ослабев совсем, снова закрыл глаза.

«Брови, как у Анюты!»

Как хорошо было слышать, поднимаясь в гору, стук колес о коломенские бревна. Слышать гул знакомых колоколов. Вернулся!