Дэвид Мэдсен - Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению

– Кто такая София? – спросил я.

– Она – действующий принцип мудрости, мой дорогой.

– Не понимаю.

– Конечно, пока не понимаешь. Из-за ее ошибки возник Йалдабаот, вот он… видишь? Существо с львиной мордой в углу, его почитают евреи. Но София раскаялась в содеянном и спустилась, чтобы просветить души и сердца тех, кого Йалдабаот заключил в темницу и заставил поклоняться себе одному.

Затем, почувствовав, что на смену непониманиюпришло безразличие, она замолчала.

– Тебе нравится эта комната, Пеппе?

Комнатой я был просто ошеломлен. На мраморном полу лежали роскошные толстые ковры, стены украшали чудесные гобелены; темная, тяжелая мебель и малиновая с золотыми кольцами драпировка на балконных окнах свидетельствовали о явном богатстве. Длинный стол, за которым мы сидели, покрывала дорогая камковая скатерть, а серебряные блюда и чаши мерцали в свете свечей. Свечи там были повсюду! Свечи, роняющие мягкий насыщенный божественный свет, который окутывал нас, как благословение. Мы начали резать еду ножами, и я стал отправлять ее в рот рукой, но госпожа Лаура пользовалась небольшим устройством с двумя шипами, какого я никогда раньше не видел.

– Это называется forchetta, – сказала она, тихо засмеявшись. – На, попробуй.

Я попробовал, и у меня получилось, но для меня оно было очень неудобно. Я никогда раньше не ел с блюда, я никогда раньше не пил вина из стеклянного кубка, я никогда не промокал, как она, губ, так мило, так незаметно, квадратным куском белоснежной, накрахмаленной ткани. Мне вдруг захотелось расплакаться.

– Не надо волноваться, – сказала она мягко, с едва заметной грустью в голосе.

– Но я все равно волнуюсь. Ничего не могу поделать.

– Знаю. Все это, – она повела в воздухе длинной тонкой рукой, – все это ничего не значит. Это всего лишь обстоятельство. Тебе кажется, Пеппе, что у нас очень мало общего? У тебя и у меня?

– Кажется, – проговорил я запинаясь. – Мне кажется, что я… что я здесь чужой.

– Но ты здесь свой! – воскликнула она, и ее серьезность меня вдруг удивила. – У нас все общее, поверь мне.

– Не понимаю, не знаю, зачем вы меня сюда привели. Вы так красивы, а я… а я так…

– Так уродлив?

– Да. Уродлив.

– Но ты ведь не боишься, Пеппе?

– Нет, не боюсь.

Она начала вдруг делать что-то непонятное. Она поднялась со стула и стала расстегивать лиф на платье.

– Что вы делаете?

– Хочу что-то показать тебе.

Парчовая ткань повисла вокруг ее талии, а она ловкими пальцами расстегнула простую белую нижнюю рубашку.

– Посмотри на меня, Пеппе. Посмотри.

Одна грудь была совершенна: гладкая, полная, молодая, упругая, маленький розовый сосок выступал на фоне более темной, покрытой мурашками ареолы; а другая была отвратительно уродлива, похожа на маленькую сморщенную сливу, а не на грудь, и больше была похожа на мерзкий нарост. Кожа вокруг нее была сморщена, вся в больших пигментных пятнах, которые шли вдоль бока к талии.

– А так я красива, Пеппе?

У меня не было слов.

– Видишь? – сказала она, улыбнувшись. – Я же говорила, что у нас есть еще кое-что общее, кроме любви к темноте и тишине.

Она снова застегнулась.

– Идем, пора поговорить.

Потребовалась бы бесконечность для того, чтобы рассказать вам обо всем неслыханном, немыслимом, невероятном, о котором она мне говорила, и почти все это было выше моего понимания. Она часто использовала слово «ересь», а это, как я знал, – сознательное и злостное отрицание святой истины, доносимой нам Господом через свою Церковь, и за ересь людей надо жестоко наказывать, чтобы спасти их души. Она поведала мне невероятные истории, переплетение мифов и легенд, о братстве людей, которые, несмотря на многовековые пытки и преследования, все еще существуют и сеют истинную правду о живом Боге. Она произносила звуки какого-то чужого языка. Иногда ее красивое лицо делалось грустным, то вдруг становилось злым, потом на нем отражалось терпение и, наконец, радость. Она рассказывала о жестокости и любви, она ткала воображаемые картины из ярких нитей экзотических и непонятных слов, говорила о какой-то глубокой тайне, она и я были неотъемлемой частью этой тайны, мы ей принадлежали, и уйти от нее не позволит нам наша судьба. Когда Лаура наконец сложила руки на коленях, дав понять, что закончила, мой мозг бурлил, а глаза были широко открыты от столкновения с ослепительной чуждой реальностью, которая завораживала и манила, потому что была совершенно непостижима и в то же время в ней светился абсолютный смысл. Я был полон сладкой меланхолии, которую передать в полной мере может лишь песня без слов.