Грегор Самаров - Адъютант императрицы

— Несчастные, — воскликнул Григорий Григорьевич, — несчастные! Они покидают меня, склоняются перёд рабским бичом в руке этой неверной; они и не заслуживают ничего другого! Господи, почему я — единственный мужчина в России?

Безумное бешенство душило его; он в клочья разодрал на себе одежду, рвал на голове волосы, кидался из стороны в сторону, не переставая произносить страшные проклятья.

Чернышев спокойно наблюдал эту сцену. Алексей Григорьевич пытался успокоить брата и наконец усадил его силой на стул.

Припадок бешенства, казалось, сломил силы Григория Орлова; он весь согнулся, опустил голову на руки и принялся громко рыдать.

Мучительное и печатаное зрелище представлял этот гордый великан, еще только что уверенный в своих силах, а теперь плакавший как малый ребенок.

— Повинуйся, брат, повинуйся! — сказал Алексей Григорьевич. — Этого требуют необходимость и твой долг верноподданного. Повинуйся, чтобы своим неповиновением и непокорством жестокому повелению императрицы не дать права радоваться твоим врагам. — Он взял бумагу из рук Чернышева и положил перед братом. — Подпиши, что требует государыня, — продолжал он затем, — она слишком справедлива и умна, чтобы не увидеть в конце концов, что ты невиновен.

Он протянул брату перо, только недавно предназначавшееся для подписи грозного требования офицеров, и Григорий Григорьевич почти бессознательно, дрожащей рукой подписал на бумаге свое имя, после чего снова положил голову на руки, и слышны были только тихие рыдания, потрясавшие его грудь.

— Вот, граф Захар Григорьевич, — сказал Алексей Григорьевич, передавая ему бумагу, — возьмите прошение брата, императрица вольна распоряжаться своими должностями… Если бы только она не забывала заслуг, которые она когда‑то так высоко ценила!..

— Если бы ее императорское величество не помнила этих заслуг, — возразил Чернышев, пряча бумагу в карман своего мундира, — то, поистине, она не избрала бы такого милостивого и полного уважения способа, чтобы защитить себя и государство от злоупотребления слишком большой властью, которое допустил себе ее подданный.

— Куда же вы имеете повеление отправить моего брата? — спросил Алексей Григорьевич.

— Мое поручение кончено, — ответил Чернышев. — Насколько мне известно, государыня полагает, что для вашего брата было бы лучше всего на некоторое время поехать за границу. Это, конечно, соответствовало бы его желаниям и достоинству. Тогда российские послы при всех европейских державах получили бы приказ принять его всюду с почестями, подобающими его высокому сану и прежним заслугам; тем не менее и в этом отношении ее императорское величество не желала утвердить никакого определенного повеления, которое могло бы связать волю вашего брата, тем более что и знаки почести всех его последних должностей должны остаться для него не умаленными.

Алексей Григорьевич с изумлением смотрел на Чернышева.

— Она чувствует свою силу, ей–Богу! — тихо прошептал он. — Она сильна, раз одним росчерком пера могла устранить Григория! А относительно меня у вас нет никаких повелений? — спросил он затем.

— Положительно никаких! — почтительно ответил Чернышев. — Я точно знаю, что ее императорское величество будет счастлива еще долго пользоваться выдающимися способностями своего адмирала!

— Действительно, она очень сильна, сильнее, чем Петр Великий! — тихо прошептал Алексей Григорьевич, покачав головой, после чего громко произнес: — Разрешите мне тогда остаться здесь, чтобы позаботиться о брате, который, как вы видите, требует ухода?

— Вы можете делать что вам угодно, граф Алексей Григорьевич. Будьте здоровы, мне необходимо спешить, чтобы вовремя вернуться к государыне императрице.

— А солдаты? — спросил Алексей Григорьевич.

— Они проводят меня и вернутся в свои казармы; здесь они ни к чему, так как повеление ее императорского величества нашло должное исполнение.

Чернышев почтительно поклонился и в сопровождении солдат спустился с лестницы.

Несколько минут спустя он уже мчался обратно в Петербург, между тем как в одиноком, сразу смолкнувшем дворце начиналась другая жизнь: граф Алексей Григорьевич приказал слугам снести брата в спальню, там он уселся у изголовья скоро погрузившегося в сон Григория Григорьевича и отправил в город гонца за доктором.

С двояким чувством собирались приглашенные в освещенных залах Эрмитажа; веселый смех был у всех на устах, но сердца бились тревожно и неспокойно. В воздухе чувствовалось приближение грозы, с особенной остротой ощущавшееся в придворных сферах, так как здесь прирожденный и годами выработавшийся инстинкт служил прекрасным барометром дворцовых настроений, и потому каждый старался найти для себя такое место, где бы его не застигли хромовые удары.