Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Бешеный Шурка! Он выпустил из рукава обрезок трубы, который скользнул по ладони и замер, охлаждая зажавшую его пятерню.

Белое кепи Абызова на аккуратно подстриженном затылке было совсем рядом. Перед ним лишь плечо шахтёра, который, как и многие другие, что-то кричал. Наливаясь свинцовой тяжестью, Шурка глубоко вдохнул, не зная, что предпримет в следующий миг. Но тут дорогу ему заступил Сергей.

— Ты чего надумал, братка? — испугался он.

— Поквитаюсь. Дам полный расчёт…

Серёжка ухватил его руками за шею, повис, едва не плача:

— Какой же квит? Ну, где же квит, Шурка? Всё будет, как было, только без тебя!

В это время в толпе что-то произошло, их оттеснили из первых рядов. А в круг, где стоял Абызов с помощником, вытолкнули одного харьковского, который выступал тут до прихода хозяина. (Харьковские артели в Донбассе были редкостью, не то, что курские или рязанские, да и публика в них собиралась разношёрстная — и довольно грамотные фабричные, и какие-то бродяжки, и даже уголовники. Любой без роду и племени мог найти «земляков», став членом харьковской артели).

— Народ требует, — говорил он, не глядя в глаза хозяину, — прибавку к заработку: не меньше тридцати копеек на рубль. Это — раз. Уголь для топки семейным и в балаганы тоже — бесплатно.

Хозяин что-то записывал в блокнотик.

— Со штрафами, — продолжал шахтёр, — сплошной обман получается. Штрафов вроде бы и нету, а со всей артели высчитывают.

— Вам что, не нравится эта система? — спросил Абызов?

— А то! — воскликнул шахтёр. Он был молодой, масластый, большеголовый, как исхудавший конь. — Я вот крепильщик… Земляк, скажем, стойку перекосил или затяжку прослабил — а расценку снижают всем.

— Правильно. Следить надо друг за другом. Это ваша же безопасность! — громко, как артист со сцены, ответил Абызов.

— Так-то оно так, да у иного уже и сил нехватает. А штраф такой… обдираловка, одним словом.

— Я этого не слышал! — позволил себе разгневаться Абызов. — Работа в шахте тяжёлая, не секрет. И у кого мало сил — пусть уходит, пусть выбирает себе занятие полегче!

В толпе загудели. Он поднял над головой свой блокнотик, и хорошо поставленным командирским голосом осадил общее возмущение:

— Ваши просьбы я учту, посоветуюсь… Надеюсь, вы разрешите мне подумать до завтра. А сейчас — на работу!

Тем временем Сергею, кажется, удалось охладить брата. «Не с ним ты посчитаешься — с нами! — умолял он. И забастовку сорвёшь. А дочка абызовская будет в пролёточке кататься, а Тоня Зимина в гробу перевернётся. Всем миром надо, братка, всем миром!»

Шурка понемногу остывал. Занятые собою, братья упустили что-то главное. Толпа начала расходиться. Одни потянулись к балаганам, другие — к ламповой, на шахтный двор. Но человек до полусотни собрались в плотную группу. Это были назаровские пришельцы и те из местных, которые наиболее активно их поддерживали. Обсуждали, как бы найти ход к военнопленным, а главное — дождаться возвращения дневной смены и склонить людей к забастовке.

Сергей почувствовал, что кто-то остановился за его спиной, дышит в затылок. Обернулся и чуть не вскрикнул от радости. Рядом стоял Роман Саврасов. На нём были добротные сапоги, парусиновая куртка, под которой виднелась довольно чистая, в мелкий горошек, рубаха и надвинутый на самые брови картуз.

— Не надо шуметь, братовья… Шурке в Назаровку нынче не следует возвращаться. Как стемнеет — приходи в мою конторку — возле ствола, рядом с подъёмной машиной. А ты, Серёга, как пожелаешь…

И Роман, не пожав им рук, ничего не спросив о своей матери, даже не кивнув на прощанье, отступил в сторону и тут же исчез.

Вскоре остатки толпы, потоптавшись у балаганов, отправились к опустевшей конторе. К ним присоединились идущие со смены шахтёры, подходили из семейного посёлка. Возле кузни стояли несколько побитых вагонеток, ожидающих ремонта. Одну из них мальчишки отогнали поближе к ламповой и скинули с рельсов, уложили набок. На неё стали взбираться ораторы.

Первым вытолкнули харьковчанина, который давеча объяснялся с Абызовым. Под одобрительные возгласы, в меру привирая, он рассказал о своей беседе с хозяином.

— Я ему и говорю… Вот так вот, в глаза: что же, говорю ему, душу твою мать, получается? Ты же нас как тот шулер в карты облапошиваешь. Штрафов вроде бы и нету — они теперь вычетами называются. Хочешь, говорю я, вот люди не дадут соврать, они всё слышали… Хочешь, говорю, чтобы мы работали — не менее тридцати копеек на рубль добавляй… В душу его Христа Спасителя и двенадцать апостолов!