Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Однако Шурке выступать на митинге не пришлось. В последний момент пришёл из Макеевки «товарищ Андрей», сопровождаемый двумя листовскими шахтёрами. Протолкались к вагонетке, где возле них образовалась довольно плотная группа. Многих из этого окружения «товарищ Андрей» наверняка не знал, но вёл себя так, будто из одной с ними казармы. Был он круглолиц, лет тридцати, когда поднимал кепку и вытирал высокий крутой лоб, облик его резко менялся: мягкий, взопревший чубчик, откинутый набок, придавал лицу домашний, свойский вид. Ясные, чуть настороже, глаза как бы говорили: мы ведь сто лет знаем друг друга!

Когда местные ораторы стали уже повторяться, он влез на вагонетку, снял кепочку и, осмотревшись на все стороны, заговорил не очень громко. Слова были те же, что Шурка слышал много раз, но каждое из них «товарищ Андрей» вроде бы вычистил до блеска, до полной ясности. Про то, например, что царь Николай и кайзер Вильгельм — родственники. У них вроде семейная ссора, а воюют и умирают за это — мужики! А взять, мол, Листовскую. Посёлок обнищал до крайности. Всё, что с шахтёра дерут, — вроде бы на алтарь отечества. Да только этот алтарь совсем рядом: Абызов, по сути, за счёт сверхприбылей вторую шахту строит. Ещё год-два и станет миллионером. «Скажите, можно доказать волку, что резать овец нехорошо? Да он сколько успеет, столько и зарежет, даже если сытый. Так и капиталист — без боя копейкой не поступится. Живьём тебя за копейку съест! У рабочего класса нет другого выхода: мы должны или победить или умереть!»

После его речи вся тысячная толпа стала другой, не такой, что была до этой минуты.

Абызов спешил на шахту к утреннему наряду. Хотя с вечера ему, кажется, и удалось уладить недоразумение, люди пошли на работу. Однако он понимал, что дело не закончено. Этот народ может забыть многое, но только не обещание увеличить зарплату.

У конторы его поджидали помощник, полицейский надзиратель, угрюмый, никогда не поднимающий глаза Али. Надзиратель сообщил, что ночью замечено хождение, общение между бараками, возбуждённые разговоры и общее беспокойство.

— Кто ходил? С кем общался?

Его раздражала манера надзирателя выражаться обтекаемыми протокольными фразами.

— Многие из харьковской артели и на посёлке. Доверенные мне люди не могут открывать себя, но список тут большой.

Разговор происходил в абызовском кабинете, где каждый чувствовал себя настороже. Из окон был виден шахтный двор с лежащей посреди него вагонеткой, баня, ламповая, уходящая к лесному складу узкоколейка. Там уже собирались какие-то люди.

— Корней Максимович, — подавляя своё раздражение, обратился Абызов к надзирателю, — сегодня надо особенно проследить, кто там зачинщики. Не те дураки, которых вперёд выталкивают, а всякие нашёптыватели.

— Нацелил, ваше благородие, уже нацелил!

Между тем людей во дворе прибывало. Василий Николаевич снял трубку и принялся накручивать ручку телефонного аппарата.

— Аль-лё! Барышня, соедините меня с казачьими казармами. — Прикрыв ладонью трубку, скомандовал находящимся в кабинете: — А вы — марш на улицу. Разве что Шадлуньскому не следует раздражать толпу своим видом… — Да, барышня, подожду, — это опять в трубку.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец услышал:

— Есаул Чернецов у аппарата.

— Здравствуйте, я — Абызов, — поддаваясь власти командирского тона, так же чётко ответил он. Потом, придав своему голосу сколь возможно солидности, сказал: — Я прошу вас, господин есаул, сейчас же, не мешкая, прислать казаков на Листовскую. Все расходы и труды ваши, разумеется, будут возблагодарены должным образом.

— Никак не могу, господин Абызов. Только что обещал быть в Назаровке с полусотней, а мой подхорунжий направляется в Прохоровку. Уже выслал квартирьеров.

— Вы, кажется, не всё поняли, — занервничал Абызов. — Я не прошу сотню на постой. Мне нужно её присутствие хотя бы в течение часа, как психологический эффект, пока я буду объясняться с забастовщиками. В конце концов поднимите казачков по тревоге — и через два-три часа, уже отсюда, можете отправить их куда угодно.

— Виноват — не понял, — жестковато ответил Чернецов. — Я человек военный и выражаюсь достаточно ясно. Ваша настойчивость была бы оправдана при защите интересов империи. Честь имею!

Это была оплеуха — и не совсем заслуженная. Не мог ведь знать Василий Николаевич, что с подобными просьбами к Чернецову обращались ещё с трёх рудников: просили, играли на нотках лести, посул, даже угроз. Не понимали хозяева рудников, что есаул имел свои поняти о чести и солдатском призвании. Он был убеждённым монархистом и одинаково ненавидел как бунтовщиков, так и паучью свору рудничной верхушки. Сами ведь добаловались: партии, клубы, всякие рассуждения… Если какой харцызяка разводит агитацию, его можно и арестовать, и коленом под зад выпроводить с посёлка. А эти господа открыто газеты издают, пишут в них всякие непотребности и про генералов, и про ошибки правительства. Даже на самого монарха намекают! Свободы захотели. Повесить бы десяток-другой… Так нет же — господа! Среди этих господ уже и поляки завелись, и жиды допускаются. Что же требовать от того чернорылого шахтёра?