Наталья Головина - Возвращение

Сверстница и родственница Александра Таня Кучина сказала ему как-то: «А ведь маленькая кузина — гениальное существо!» И тогда он увидел ее другими глазами… А Наташа говорила о том времени: «Еще ребенком я любила тебя без памяти!» Он изредка заезжал в дом тетки и с чувством жалости, родства и легкой виноватости (забывал о ней в своей бойкой студенческой жизни) видел, как вспыхивает скрытная и тихая кузиночка от радости видеть его, но чаще — в его же присутствии — от шпыняния и попреков… Ее жизнь была унизительнее и труднее его.

Горничная Аграфена однажды сказала ей, что ее мать умерла; должно быть, такую версию считали воспитательной: жила беспутной жизнью — и умерла; потом, уже подростком, Наташа поняла по случайной обмолвке, что родные ее живы, но увидеться с ними ей долго не позволяли (социальная бездна), пока она не пригрозила голодовкой. Увидела наконец мать и сестру — почти чужих по прошествии лет…

Что-то запекается внутри при таком житье: исступленное, готовое к отпору и… беспомощное сознание своего сиротства, стремленье привязаться к кому-то за пределами своей тюрьмы, а главное — в душе поселяются мечты о другой, непохожей жизни. Она ведь не жила, не радовалась в детстве…

И после, когда они объяснились с Александром в письмах и она ждала его из владимирской ссылки, однако неизвестно было, когда придет избавление — их свадьба, едва ли не труднее приходилось ей, в ее повседневной домашней пытке… Хованская решилась даже не поскупиться на приданое воспитаннице, лишь бы только оборвать ее отношения с племянником, которым была недовольна. Один и потом другой женихи пребывали в недоумении, видя несогласие питомки. (А ее едят поедом). Натали, видя, что те, кажется, честные люди, решилась тайком объясниться с ними в том, что любит другого. С попреками и угрозами ею был выигран год и другой, но каково все это…

У Наташеньки скрыто сильный характер. И в чертах ее — задумчивость и хрупкость вместе с осознанной волей… Молоденькая гувернантка (ценою подешевле), ненадолго приставленная к ней лет в шестнадцать — добрая рассеянная Эмилия, — полностью подчинилась своей воспитаннице и жила ее дружбой. Но — понимает Александр — в душе Наташи остался скрытый надлом. Она — «натура глубокая и по-особому осененная трагическим». Душа ее была почти неприкаянна в повседневном и привыкла жить будущим и мечтой, а также всем болезненным в прошлом. Оно не отходило, не смягчалось у нее с годами. Она осталась, может быть, слегка несовершеннолетней (такое бывает пожизненным у мечтателей и максималистов), но дивной и страстной натурой.

Герцен любил смотреть на ее портрет того времени. При невысоком росте и изящной голове у нее немного крупные, четкие и правильные черты. Нежность и задумчивость в темных глазах… и независимость в застенчивой складке губ. Видно, сколь велики запасы понимания и добра в ее душе.

Он вспомнил дальше себя и ее во Владимире. Они венчались как беглецы: он в служебном мундире, она в дорожном платье. И все же сколько светлого было в ее облике!

«В твоей любви мне живется как в божьем мире, и впервые не хочется умереть», — было сказано ею после рождения их первенца. У нее такие слова не шутка.

Дальше он помнит Натали неустанной хлопотуньей. «Дети приучают к страстной трате времени не на себя самое», — говорила она без тени сожаления. А затем — столько лет — ее едва слышный голос и скованная улыбка. Такою она стала после смерти их младенцев, после чего каждое недомогание оставшихся в живых детей уже не могло не восприниматься ею с надрывом. Мать теснее связана с детьми, и ее ничем не облегчить тут по-настоящему. В полной мере Александр воспринял все это позднее, понял, что «именно в таких невзгодах сердце изнашивается и теряет уверенность, боится снова испытать страдания, память о которых не проходит с самими этими страданиями». Нужно столько усилий, чтобы заживить болевую обожженность ее души, и то, удается ли это полностью?

В ту пору она написала своим невесомым почерком в дневнике — «журнале» (и ему разрешалось прочитать, у них не было тайных друг для друга мыслей): «Однажды вдруг во мне поколебалась вера в слитность и нераздельность наших существований. Это было страшно!»

— Что же было дальше, — спросил он в тревоге, — все так и осталось?

— Это дело твоего сердца знать, так это или не так… Нет, я шучу, Александр! Ушло, — ответила она.

А вот они наконец в московском доме. Ее утомляет многолюдство, ей хотелось бы жить иначе: «Природа и дети… история. Но не та, что в музеях. Всего двое-трое человек близких и разговоры о самом главном, иначе к чему же говорить?»