Валентин Пикуль - Пером и шпагой

— Этого мало! — огорчился король. — Я не нуждаюсь в лишней победе. Что мне она? Мне нужен полный разгром Австрии…

И он повел свою армию на Бреславль. Изнутри крепости всю ночь стучали топоры, а наутро явился старый лазутчик.

— Фриц, — сообщил он, подмигивая королю, — внутри Бреславля всю ночь сколачивали виселицы… Спал ты или слышал?

— Неужели они собираются меня повесить?

— Нет, Фриц; вешают там тех, кто заикнулся о сдаче.

— Правильно делают! Заикаться не надо… Холод был так велик, что пруссаки разобрали на дрова все что можно в округе Бреславля. Наконец осталась под осажденным городом только избушка, где ютился Фридрих. Одно удачное ядро решило судьбу Бреславля: это ядро угодило в пороховой магазин, и бастионы взлетели на воздух. Австрийцы срубили виселицы и сдались.

Карл Лотарингский привел в Богемию остатки своей стотысячной армии — всего 36 тысяч измученных человек, потерявших веру в себя и свое командование. Это было все, что осталось от главной боевой армии Марии Терезии.

— Ну вот, — сказал король, — и закончилась кампания тысяча семьсот пятьдесят седьмого года.., совсем недурно мы вступаем в новый год! А знаете, де Катт, мне чертовски нравится этот городишко Бреславль. Не зазимовать ли тут до весны? В тишине провинциального покоя скромным философом, далеким от мирской суеты, стану заниматься я политикой и финансами… Глядишь, и зима пролетит незаметно!

Он так и сделал. Вскоре венская императрица получила от него письмо (начиналась политика). Король предлагал ей мир. Он угрожал и льстил «дражайшей кузине». Перечислив в послании свои громкие победы, Фридрих писал далее:

«Вы губите свое государство; вся пролитая кровь падет на Вашу душу.., не в Ваших силах победить того, кто, будучи Вашим врагом, заставляет трепетать весь мир!..» Отсюда, из Бреславля, Фридрих безжалостно грабил оккупированные земли, непомерными контрибуциями выжимал из городов последние их соки. По всем немецким пределам шли спешные наборы в армию. Питт помогал ему из Англии золотом… Все было хорошо. Тихий снежок сыпал на острые крыши. Садились голуби на подоконник. Приятное тепло разливалось от печей.

Король спускался на кухню, потирая руки, спрашивал вожделенно:

— Ну, а чем меня покормят сегодня?

…Он не знал, что пройдет лишь несколько дней, и он (король!) покатится по коврам, весь корчась от бессилия, весь в спазмах бешенства, и он (король!) будет выть и рыдать, он изгрызет себе костяшки пальцев, он (король!) станет тогда самым жалким и ничтожным человеком на свете.

И потом он уже никогда не будет счастлив в своей жизни.

И это произойдет очень скоро!

Из допросов Апраксина становилась ясна картина предательства «молодого двора». Инквизиция нащупывала причины бегства армии: великий канцлер Бестужев-Рюмин, этот зарвавшийся карьерист, русские штыки, приставленные к сердцу врага, развернул внутрь России, дабы устрашить ими своих личных врагов…

Был зван ко двору (скорее, для полноты впечатления) и генерал Виллим Фермер.

— В чем суть бесславной ретирады? — гневно спрашивала его Елизавета.

— Как человек непридворный, генерал, ты отвечай по совести: почто Кенигсберг не взят, а моя армия на зимних квартирах обретается? Почто слава армии русской на весь божий свет омрачена стала бегством обратным?

Фермор, у которого тоже рыльце было в пушку, начал отстаивать Апраксина, — грязная рука мыла грязную руку:

— Как перед богом, по сущей правде скажу: недостаток лошадиной субсистенции — единая причина тому, что лошади, в совершенную худобу придя, не дозволили ваше величество викториями возрадовать. А уж как мы желали того — бог видит и все знает. Лошади вот.., беда с ними!

То есть Фермор попросту свалил все на лошадей…

Воронцову императрица сказала потом:

— Что же мне так и оставаться теперь в дурах?

А через несколько дней до Петербурга дошло известие о полном разгроме австрийских войск под Лейтеном и Лис-сой. Это было уж слишком: сначала Россбах, потом Лейтен.

Елизавета стояла возле туалетного столика. Банки с помадами вдруг полетели, звеня, на пол, и она осела, тяжело и грузно, на турецкие пуфы. К ней сразу подбежали, стали кричать:

— Кондоиди сюда… Фуассодье зовите! Елизавета открыла глаза, чуть двинула рукой.

— Ы-ы… ы-ы-ы…, а! — промычала.

С нею случился обморок, очень похожий на тот, что был в Царском Селе. Но она скоро оправилась. Ряды придворных сильно поредели, и она это заметила: