Виктор Ахинько - Нестор Махно

— А так. Не батько — сельский атаман.

— Зато я ни в какие союзы с Троцким не вступал! — духарился Пархоменко.

— Знаешь, что положено дезертиру? — все так же холодно поинтересовался Махно. Его беспокоил не этот хвастливый бегунок. Дело прошлое. Мучил распад армии.

— Таковым себя не считаю! — огрызнулся Иван и, большой, усатый, недовольно подвигал плечами.

— Ты не хорохорься, — посоветовал ему горячий Трофим Вдовыченко, позванивая под столом серебряными шпорами. — Чув про свого брата Сашка?

— Начдив у красных, орденоносец. Ну и что? Я за него не отвечаю.

Члены штаба поняли, что Иван еще ничего не слышал.

— Нету его! — как-то злорадно сообщил Правда.

— Ты… что? — Пархоменко повернулся вправо, влево, не веря услышанному.

Махно опустил голову и смотрел исподлобья, сурово. У него убили четырех братьев, и он сполна испытал, что это такое. В гнетущей тишине прозвучал ровный голос начальника штаба Виктора Билаша:

— Он прилетел со своей дивизией, чтобы порубить нас. А мы его взяли в плен, твоего Александра, и расстреляли.

Пархоменко судорожно глотнул.

— Где? — спросил хрипло. Лицо его вмиг посерело, ясно было, что он никому этого и никогда не простит.

— На правом берегу Днепра, — отвечал Билаш. — Наших там сотни полегло в окружении.

Иван шумно вздохнул. Батько Правда подвинул к нему свою наполненную кружку. Пархоменко взял ее, тряхнул головой и молча выпил.

— Ну что ж, — сказал. — Рано еще к Богородице. Будем биться!

На следующий день его полуэскадрон влился в кавалерийский полк редеющей Повстанческой армии.

Т. Склянский!

Наше военное командование позорно провалилось, выпустив Махно (несмотря на гигантский перевес сил и строгие приказы поймать), и теперь еще более позорно проваливается, не умея раздавить горстку бандитов… И хлеб, и дрова, всё гибнет из-за банд, а мы имеем миллионную армию. Надо подтянуть Главкома изо всех сил.

Лично он не был жестоким человеком. Он не любил, когда ему жаловались на жестокости Чека, говорил, что это не его дело, что это в революции неизбежно… В личной жизни у него было много благодушия. Он любил животных, любил шутить и смеяться, трогательно заботился о матери своей жены, которой часто делал подарки…

Ленин — империалист, а не анархист. Все мышление его было империалистическим, деспотическим.

Разгневанная людской злобой зима двадцать первого года словно с цепи сорвалась. Сутками сеяло и веяло, мутило и крутило. Дороги, особенно по балкам и низинам, позаметало, и в сугробах тонули колеса бричек, ноги лошадей. Закутанная до глаз Гаенко верхом подъехала к штабной тачанке, где сидела подруга.

— На своций зэмли пропадаем, Галочко, — прошамкала Феня заиндевелыми губами. — Бильшэ нэ можу так. Давай останэмось.

Галина взглянула на мужа. На нем лица не было. Худой, сгорбленный, он сделал вид, что ничего не слышал. Катили по заснеженной холмистой степи на юг.

— Не лезьте в запретный мир, — изрек Махно строго.

Армия совсем истощилась. На нее наседал свежий кавалерийский корпус, трепал обозных, вылавливал разведчиков, и повстанцы, их лошади еле тащили ноги. Запоздало приметили колонну, что надвигалась. Ни принять бой, ни уйти от нее на рысях не хватило сил. Окрысились пулеметами в селе и ждали, что будет. А верховые приближались.

— Свои! — послышалось. — Та свои ж!

Это был отряд матроса Бровы из Самарского леса, что под Екатеринославом. Мало того. Он привел… целую бригаду буденновцев во главе с Маслаковым, который руками подковы разгибает! Казак бережно заключил Батьку в объятия и шумел:

— А что я обещал? Придём! Вот и мы. Факт! Ну, здоров, Махно!

Радость была великая. Если сами буденновцы одумались, значит, погуляем еще по степям, покажем комиссарам, где раки зимуют! Собрались в хате на большой совет, выпили по чарке.

— Другие казачки пока колеблются, — гремел Маслаков. — Но они тоже с нами. Дай срок, Батько. Дай!

Галина слушала недоверчиво, лишь пригубив рюмку. Факт-то факт, да из ряда вон. Красные не раз перемётывались, но только пленные. А сейчас, когда положение совсем аховское, добровольно явились, и не кто-нибудь — гвардейцы власти! С чего бы это?

— Нам нечего терять. Хуже все равно не будет! — с усмешкой говорил силач. В юности он объезжал диких лошадей. Как-то неукротимый кабардинский жеребец вырвался из загона и полетел в раскидистую Ставропольскую степь. Маслаков смотрел на него, золотистого, и завидовал: вот так молодец! Сам бы убежал, но куда? А тут революция порвала все путы. Вахмистр царской армии — «черная кость» — с азартом сколачивал красные отряды в бригаду и бесстрашно водил ее против любых «превосходительств». Когда же приехал в отпуск по ранению и увидел дома чекистов, продотрядовцев, что грабили станичников, и новых шишек в очках — понял: опять ярмо накинули, марксистское. И хотя ему, как и Буденному, светила блестящая карьера, но в упряжи — Маслаков восстал.