Виктор Ахинько - Нестор Махно

— Что за вода? — поинтересовался Нестор у проводника, сивоусого и загорелого как головешка.

— Э-э, то знамэныта Вэлыка Высь. Нэ чулы?

— Нет.

— Жалко. Татарин гнався з арканом за жинкой чи чоловиком по Дыкому полю. Ось-ось догонэ. А як ты пэрэплыв Высь — считай свободный!

— Значит, и мы теперь вольные? — усмехнулся Махно.

— А як же.

— Ну, спасибо. Слухай, а дэ тут озэро?

— Якэ? Бэрэстуватэ?

— Оно самое.

— Далэченько. Зато яка красота!

— Проводишь туда нашего хлопца? За это я тебе дам доброго коня.

— Шо, даром? — не поверил усач.

— Нет, конечно. Поможешь отвезти сундук бабушке. Она там в селе…

— В Водяном?

— Ага.

— Добрэ. Одвэзэм. Кинь мэни край нужен!

Следуя за Григорьевым, что шел с большей частью их отряда, махновцы прибыли в Оситняжку. Там всё белело от тополиного пуха. Он лез в волосы, в рот, глаза. Отмахиваясь от него, расспросили об атамане. Оказалось, всего два часа назад он отправился в соседнее большое село Сентово. Теперь проводник уже не требовался, и Махно отпустил его вместе с Лютым на озеро Берестоватое.

— Место должен знать ты, и только, — тихо напутствовал он Петра.

— Понял, Батько.

— А як же кинь? — забеспокоился усач.

— Он тебе отдаст, — Махно указал на Лютого.

Тот возвратился на третий день, доложил:

— Озеро большое, почти болото. Вода, как лед, и по ней плавают зыбкие острова. Чудно? И я б не поверил, но сам по ним ходил. Жутко. Там и сундук оставил в густом кусте вербы. Никто, кроме нас двоих, не ведает и никогда не найдет.

— А проводник?

— Так вы же сказали, чтоб я один знал, и только.

Нестор некоторое время загадочно смотрел на поэта.

— Рыба там есть? — зачем-то спросил.

— Какая?

— Ну, серебристая, прыгучая, как звезды при галопе, — то ли с иронией, то ли с тоской уточнил Махно.

— Не, Батько, такой рыбы я там не заметил. А караси, возможно, жируют.

Вот что представляет собой Украина в большей своей части. Передвижение воинских частей по территории с реквизициями, лошадиной повинностью — все это раздражает селянина, и он часто-густо восстает против всех, создавая волостные республики, они сепарируют комитеты, советы, вождей-атаманов… Вместе с тем все крестьяне хотят ладу-порядку, хотят власти, а больше всего соли, мануфактуры, железа и кожи. Кто им эти вещи даст, тот и будет ими заправлять, того они и слушать будут.

Махно с Григорьевым сидели под старинными, червлеными, возможно, еще казацких времен образами. Тихонько мерцала лампадка, пахло ладаном. Они остановились в селе Сентове в доме священника и теперь, после ужина, мирно беседовали.

— Хочу знать доподлинно, — говорил Николай Александрович, — чего вы, Батько, добиваетесь? Анархия — мать порядка. Это, знаете ли, брехня дворняжек. А как на самом деле? Независимости Украины жаждете? — он отпил церковного вина из махонькой рюмочки, не отрывая взгляд от собеседника.

— Да. Я сначала революционер, а потом анархист, — подтвердил Махно.

— Тэ-э-кс, есть одна точка опоры. Уже легче. Но этого и Петлюра желает! Он мне лично сказал: «Только единство и стремление к полной самостийности и свободе может быть нашим побратимом». Ловко, а? Я ведь давно с ним знаком. Еще с империалистической. Он, правда, пороху и не нюхал. Земгусар. Слыхали?

— Нет. Я в то время в Бутырках сидел.

— В Москве? Эко вас занесло! Из Гуляй-Поля потащили в белокаменную? За что же? Крепенько набедокурили?

— За этот же самый анархизм, — Нестору Ивановичу не хотелось распространяться о проделках «бедных хлеборобов».

— И много вам влепили?

— Двадцать лет каторги, — о виселице он тоже не стал упоминать. Зачем настораживать атамана, коль завтра решено его убрать?

— Выходит, вы совсем не служили? — с явным сожалением воскликнул Григорьев.

Ему стукнуло сорок годков, и лучшие из них пролетети в армии. Если характер Махно мяли, калили, ломали ^юрьма и революция, то его собеседник вырос и жил в казарме. Он не то что мог с закрытыми глазами разобрать и собрать пулемет. Эка невидаль! Штабс-капитан изобрел усовершенствование автоматического оружия, за что и получил тысячу золотых рублей. Он любовался военным строем, парадами, четким докладом адъютанта и был бы рад с самыми благими намерениями установить точно такой же строгий и ясный порядок во всей Украине. На худой конец стремился остаться старшим офицером при любой власти. А потому в глубине души Николай Александрович презирал гражданских лиц, и ему были забавны их игры в идеи, революции, демократии. «Всё это — обозная блажь!» — полагал он.