Ёжи Журек - Казанова

— Ну?

Она притянула его, попробовала обхватить ногами, больно колотя пятками. Еще эти груди — плоские, увядшие, разделенные сухой ложбинкой. Никакие ухищрения не помогали. Сморщенная висюлька оставалась висюлькой и не думала превращаться в палицу, а сам он скорее готов был исполнить желание своего мочевого пузыря, нежели императрицы всея Руси. Черт, с настоящим шкафом все пошло бы куда легче. А тут… полный конфуз, всеобщее разоружение вместо войны.

— Я сейчас, — пробормотал он на каком-то неведомом варварском наречии, вырвал руку из-под тяжелого зада, схватил, сдавил, смял. Эта шлюха Катани, которой при нем сзади воткнул какой-то молокосос, улыбающаяся ему невинно и нежно; апатичная англичанка, которую он на одну ночь выиграл в карты у томящегося под дверью жениха; горбун из дрезденского кабаре с огромным фаготом. Хоть что-нибудь, хоть малейшая надежда, тень надежды — ну же! Пусть только этот вялый болван подымет голову и устремится вперед. Ему уже все едино, к черту предостережения Паука. Он отшворит бабу так, что ее уносить придется. А потом и шкафу достанется, сколько бы ящиков в нем не оказалось.

Ящики! В спину вонзилась ледяная игла. Ящик Куца! Западня для его беззащитного дружка: сейчас он будет смят, раздавлен, оторван. Тупая боль в животе, когда стало понятно, для чего этот ящик предназначен. И паника в кишках, когда ящик с треском захлопнулся в нескольких сантиметрах от его внезапно уменьшившихся яичек и почти полностью втянувшегося внутрь члена. Кошмар! Да ведь эта баба-шкаф могла приготовить подобную западню. Она его оскопит, размозжит, поглотит.

Теперь уже ясно было, что надеяться не на что. Чуда не произойдет. Конец. Ему и всему миру. Он не вовлечет ее в европейское содружество, не убедит в необходимости разоружения. Наоборот — теперь все будут наперегонки вооружаться: и одни, и другие, и третьи. Новые солдаты, новое оружие, новые войны. Уж она об этом позаботится. Отвергнутые женщины страшны, а кто из тех, кем он когда-либо пренебрег, обладал хотя бы частицей той власти, которая есть у этой омерзительной бабы! Она погубит, поставит под ружье весь мир. А из-за чего? Из-за его преждевременного разоружения. Он тоже погиб, пропал, пора прощаться с жизнью.

Джакомо не без труда, потому что диван словно бы тянул его обратно, приподнялся, и тогда лежавшая под ним женщина, уже не императрица, а раздосадованная его нерадивостью самка, хозяйским жестом сунула ему руку между ног. Он напряг все свое воображение, но не успел ничего придумать. А секунду спустя понял, что то была не ласка, а проверка.

Вой, страшный вой Паука вырвался из его глотки, когда пухлые пальцы внезапно превратились в клещи, в безжалостные щипцы, готовые давить, рвать, бросать ошметки плоти собакам. Кошмар! Куц, оскопляющий дрезденского горбуна. Паука с огромными, как шары, яйцами. Яркая вспышка боли парализовала Казанову. Он перестал что-либо ощущать и понимать. И, уже грохнувшись на пол, услышал полный звериной ярости вопль: «Вон! Вон!»

Джакомо украдкой вытер пот со лба. Он не любил этих воспоминаний. Да и не возвращался к ним — не видел смысла: ведь ни настоящим героем, ни настоящей жертвой предстать в них не мог. Только Паук сумел бы его понять, но Паук, вероятно, уже гниет где-нибудь на задворках тюрьмы. Здешние знакомцы, услышав такое, задохнулись бы от возмущения или животики надорвали со смеху. А уж этот молокосос князь Казимеж не преминул бы отпустить дюжину сальных шуточек. И свелась бы вся история к одному: что он не удовлетворил царицу: ну а если нельзя рассчитывать на сочувствие, лучше помалкивать. Пока. Когда-нибудь он это опишет. Непременно. Отомстит сполна, не пощадит это исчадие ада. Не упустит ни малейшей подробности, а если сочтет нужным, добавит парочку вымышленных, которые распоследних шлюх заставят разинуть рты от изумления. Да. Тысяча чертей! Он это сделает. Пускай потомки узнают, в чьи руки попадает власть над миром… Джакомо снова оказался возле князя Сулковского. Что ж, сейчас ученый зануда может ему пригодиться.

— Вы меня представите королю?

Они уже стояли в королевской спальне, перегороженной огромной ширмой, за которой угадывалось какое-то движение, слышалось покашливание, тихий шелест неторопливой беседы. Вот-вот ширма отодвинется, а тогда поздно будет что-либо предпринимать. Сулковский осадил его знаком:

— Посмотрим. Кажется, государю сегодня нездоровится. И такое бывает.

И такое бывает. Merde. Легко ему говорить. А если опять не повезет? Опять все закончится ничем? Столько приготовлений, бесконечное терпеливое ожидание — и все зря? От волнения Казанова судорожно сглотнул: