Ёжи Журек - Казанова

— Не подумайте, что здесь всегда так. Честно говоря, я не очень люблю людей, просто сегодня особый случай.

Сучка ощенилась или супруг прислал из Парижа письмо с требованием развода?

— Я это чувствую. — Джакомо ответил на ее пожатие, с грустью подумав, что единственное испытываемое им сейчас чувство — бессильная апатия, тоска, парализующая мозг и эмоции. Ничего ему, в сущности, не хотелось, а ведь должно было быть совсем наоборот; может, причина в вине, а возможно, он просто стареет; впрочем, не следует забывать, что ему здесь предстоит сделать и каким способом, нельзя лежать, когда стоишь, и молчать, когда надо говорить, без лошадей из этой глуши не вырваться, не увидеть не только Парижа, но и Варшавы, грудь, однако, у графини недурна, пожалуй, очень даже недурна, вряд ли у нее есть дети.

— Это, собственно, прощальный вечер. Я собираюсь уехать. Здесь становится небезопасно. Леса кишат вооруженными людьми. Никто не знает, кто они и чего хотят. А я даже знать не хочу. Уезжаю и, быть может, никогда не вернусь.

Казанова начал просыпаться.

— В Петербург?

— Шутите — пока в Варшаву.

Все, что в нем дремало, мгновенно пробудилось, что готовилось ко сну — воспряло, ожили чувства и память. Кровь, горячая кровь, вновь побежала по жилам. Он снова стал собой — мудрецом и силачом, хитрой лисой и быком, всех подчиняющим своей мужской мощи, кавалером де Сенгальт и Джакомо Казановой в одном лице. Вот он, долгожданный шанс!

— Что за совпадение! — воскликнул он и продвинулся поближе, чтобы графиня смогла уловить запах французской лаванды, который, смешиваясь с потом, неизменно действовал лучше любого приворотного зелья. — Я бы охотно к вам присоединился, да боюсь, мои лошади не скоро еще придут в себя.

И с графиней произошла перемена: Джакомо не сомневался, что румянец на ее щеках — следствие скрытого возбуждения.

— Такие у вас скверные лошади?

— Им здорово досталось — скакали целый день и целую ночь.

— Вредно так переутомляться.

И словно бы невзначай подняла руку. Груди так и просили, чтобы к ним прикоснулись.

— Вы разрешите воспользоваться вашей каретой?

— Как знать — возможно.

И больше ничего, ни тени улыбки — железное самообладание. Но Джакомо уже понял, что рыбка проглотила крючок.

Он лишь на секунду выпустил руку графини, чтобы отдать распоряжение пожилому лакею, похожему на неровно остриженного пуделя: там, за воротами, его ждет прислуга, надо ими заняться. Старик замешкался — то ли недослышал, то ли не понял, что ему приказали, — однако, когда рука Казановы снова сжала локоток графини Раевской, засуетился: да, да, не извольте беспокоиться, ясновельможный пан.

— Ты его знаешь?

— Кого?

Ну конечно, одурманенный усталостью, вином и любовной баталией, он принимает мысли за слова.

— Короля. Вашего короля.

Они лежали, отдыхая, на прохладной постели. Она шевельнула ногой, покоящейся на его груди.

— Да. Кажется, мы с ним даже в дальнем родстве.

В первый момент Джакомо чуть не поддался желанию дать деру. Он уже видел, как соскакивает с кровати, торопливо хватает одежду и стремглав бежит по коридорам дворца, по опустевшему двору, через парк в лес — лишь бы подальше от западни, в очередной раз поставленной женщиной, близкой к монаршьей особе. Однако продолжал лежать. Что ему может грозить? — это не Петербург, и польский король — не российская императрица. Скорей бы уж следовало опасаться ревнивого мужа, но, кажется, муж не ревнив и уже несколько лет живет с любовницей в Париже. Глупец, не понимает, что потерял. Джакомо приподнял голову, чтобы лучше видеть графиню. Он наблюдал за ней и во время любовных игр — надо же пополнять закрома памяти, — а их тела, залитые голубоватым лунным светом, как раз являли собой картину, которую стоило запомнить и даже описать. И теперь он с удовольствием рассматривал сильные бедра, твердые выпуклые ягодицы, требующие, чтобы их гладили, похлопывали, тискали и раздвигали. Ничего больше не было видно: графиня лежала так, как он ее оставил, на животе, зарывшись головой в подушки. Только ноги перебросила через него, словно хотела таким способом удержать. Могло ли повезти больше?

Положил руку на атласное бедро, нежно погладил. Графиня не шелохнулась, но его это не обескуражило. Он и сам еще не был готов и предпочитал, наслаждаясь, медленно ее возбуждать. У нее было великолепное тело, и она умела им пользоваться. В первый раз, правда, отдалась ему как неопытная девушка, но потом — будто прежде лишь испытывала его возможности — перехватила инициативу. Он был ее добычей, а не она — его. И ему вовсе не помешало, что она сама его раздела, а затем велела раздеть себя, и покрывала поцелуями его тело, и направляла его губы, и наконец, после первого сомнамбулического соития, его оседлала, и затем позаботилась, чтобы он оказался наверху. Такими умеют быть только зрелые женщины. Робкими и бесстыдными, невинными и разнузданными одновременно. Он бы не был собой, если б не смог этого оценить. Но все же его мужская гордость была чуточку уязвлена.