Ёжи Журек - Казанова

Это не был голос Куца. С порога на них изумленно смотрел полковник Астафьев.

— Вы сошли с ума, капитан. Немедленно отпустите заключенного.

— Так точно.

Куц мгновенно преобразился: гордость победителя уступила место суетливому подобострастию. «Как шакал перед львом», — подумал Казанова, прислоняясь к стене, чтобы не упасть.

— Убрать это безобразие. Быстро.

Крикнули солдата, и тот бросился убирать, поднимать, расставлять по местам. Куц попросил разрешения уйти, на что полковник только махнул рукой: идите. Когда дверь за капитаном закрылась, деревянный табурет вернулся в угол, бумаги — на стол, а солдат — на свое место, полковник Астафьев удобно развалился в кресле.

— Надеюсь, с вами ничего не случилось.

В его словах прозвучало скорее утверждение, нежели вопрос, — нужно было быть глухим, а прежде всего глупцом, чтобы этого не услышать. Хотя кровь еще стучала в висках, а ненависть комом стояла в горле, Казанове ни тем ни другим выглядеть не хотелось.

— Ничего.

— Это хорошо, очень хорошо. Видите, с кем приходится работать. Фанатик. Утопист. Такие, как капитан Куц, рано или поздно создают угрозу порядку, за установление которого столь ревностно борются. Слишком многое норовят поставить с ног на голову. Мы здесь, как правило, или любим власть, или ее боимся. Либо любовь, либо страх, так есть и всегда было. А он хочет — поистине безумная идея! — чтобы власть любили из страха. Эдакое скрещение слона с мухой, грубо говоря. Но мы с вами обойдемся без грубых выражений. Почему вы не садитесь?

Казанова опасливо покосился на табурет, стоявший далеко от него, в углу. Астафьев кивнул солдату.

Джакомо опять заметил в глазах полковника волчий блеск; как и на первом допросе, инстинкт подсказал ему, что нужно держаться настороже.

— Ведь с вами дурно обошлись, применили насилие, верно?

Казанова с облегчением сел на твердый табурет:

— Я бы этого не сказал.

— Да или нет?

— Нет.

— Отлично. И никаких претензий к следствию не предъявляете?

— Произошло трагическое недоразумение. Меня обвиняют в поступках, которых я не совершал. Какое насилие?! Я познакомился с этой дамой задолго до того и — позволю себе польстить — в подобных методах нужды не испытывал.

Добродушная улыбка Астафьева требовала полностью ему довериться.

— Согласен, господин Казанова, но сейчас речь идет не о ваших методах, а о наших: моих ну и, скажем, капитана Куца. Против них вы ничего не имеете? В таком случае попрошу подписать это заявление.

Буквы перед глазами разбегались, как тараканы, налезали одна на другую. Смысл отдельных слов с трудом достигал сознания: заявляю, хорошее обращение, обязуюсь, тайна следствия, клянусь Всемогущим Богом. Казанова положил бумагу на стол. Садиться не стал — понимал, что с любезностями покончено.

— Я ничего не подпишу. Требую свидания с консулом моего государства.

Полковник уже не прикидывался благодушным — эта часть игры закончилась.

— Он ждет за дверью, — произнес с едва заметным раздражением и щелчком подтолкнул бумагу к Джакомо. — Ну, теперь подпишешь?

Венецианского сановника он представлял себе старикашкой, мумифицировавшимся на дипломатической службе, и не ошибся. Астафьева вскоре сменил иссохший старец, с трудом скрывающий желание закончить едва начавшуюся беседу.

— В сложившейся ситуации мы мало что можем для вас сделать, дорогой господин Казанова. Да и ваше положение на родине было, мягко говоря, весьма специфическим. Если не ошибаюсь, вас до сих пор разыскивают.

— Меня бросили в тюрьму незаконно. Обвинения не доказаны.

Разговор начался на венецианском диалекте, теперь же консул перешел на французский, будто затруднялся произносить слова на родном языке или хотел, чтобы его легче понимали те, что подслушивали под дверью.

— Сегодня, к сожалению, этого сказать нельзя. Вам, по крайней мере, известно, в чем вас обвиняют. Утешение, конечно, слабоватое, но, могу вас заверить, в России далеко не каждый этого удостаивается. Вам бы следовало хорошенько подумать, прежде чем пускаться в рискованные любовные авантюры.

Надо бы возражать, убеждать, спорить, но уже не было ни сил, ни охоты. Пусть оставят его в покое, отведут обратно в камеру: лежать на твердых нарах и то приятнее, чем беседовать с сановным соплеменником. И все же:

— Эта женщина, эта дама, — поспешно поправился Джакомо, — и не пыталась сопротивляться. Если вы понимаете, что я имею в виду.

— Стараюсь понять. — Консул иронически усмехнулся. — И в общем-то, у меня нет оснований сомневаться в правдивости ваших Слов. Но сейчас она утверждает нечто противоположное. Говорит, вы ее изнасиловали.