Ёжи Журек - Казанова

Прежде всего — не гребень, не сигара, не табакерка. Разве что для начала, пока малый не наберется уверенности. А потом — долой эти мелочи. Предметы должны быть крупными и хорошо видными издалека. Серебряный подсвечник, золотая тарелка, кувшин для воды. И не позеленелый уродец — Джакомо бросил кувшин Этель и Саре, уставившимся на руки Иеремии, — а сверкающая игрушка, подлинная драгоценность, озаренная собственным блеском и сиянием мистерии, вокруг нее разыгрывающейся. Нечего пялить глаза, пускай возьмут кувшин и отчистят. Но если кувшин, то почему бы не чайник? Справится? Жилы на висках Иеремии набухли, пузатый сосуд с изогнутым носиком дрогнул, словно намереваясь упасть, но, когда мальчик приблизил к нему ладони, замер и несколько секунд провисел в воздухе без участия какой-либо видимой силы. Отлично. Такого не заметить нельзя. Даже из дальнего конца зала, даже из-за спины соседа. А если не удастся отчистить, они покрасят кувшин и чайник золотой краской. Придется тосканскому художнику уступить им немного драгоценного порошка.

Далее: коли уж начнется движение, пусть оно будет как можно более интенсивным. Тяжелый чайник, пока его не остановят сближающиеся руки, падает медленно, ну а если взять какую-нибудь невесомую вещицу, чтоб взлетела к рукам снизу? Боже, букет засушенных цветов вспорхнул на высоту головы Иеремии. Часы — с трудом, неспешно, как и отмеряемое ими время, — ползли кверху, но вдруг, качнувшись, упали в подставленную ладонь Казановы. У мальчика иссякли силы? Видно, как он устал, но пусть чуть-чуть потерпит. Еще одна попытка. Сигара. Зажженная сигара со сверкающим кончиком и тоненькой струйкой дыма. Даже в темноте будет видно. Хорошо. Это уже кое-что. Он прикажет специально убавить пламя свечей. Серебряный крестик с Христом? Отлично, великолепно. По щекам Иеремии потекли слезы, но крестик преспокойно висел в воздухе, Иисус терял сознание от боли, искупая людские грехи. Bene [34] Хорошо (ит.). . Это будет финал, мистическое завершение вечера. Чтоб и епископы ахнули от восхищения и прекратили выискивать во всем проделки сатаны. Только крест должен быть посолиднее. Лучше всего золотой, усыпанный бриллиантами. Взять у кого-нибудь на пару дней. Здесь это не составит труда.

Джакомо хвалил Иеремию, похлопывал по щеке, однако не мог избавиться от смутной тревоги. Неужели он сам ему не верит? Сам не знает, к тайне ли прикоснулся или поддался мистификации? Но какая же это мистификация! Разве он не видел собственными глазами пять, десять, двадцать раз, как застывают в воздухе между пальцами мальчика крупные и мелкие предметы, разве не обводил их рукой, дабы развеять дурацкие сомнения: нет ли тут невидимых нитей или растягивающегося клея? — но ощущал лишь приятное тепло?

Нет, этот мальчик — настоящее сокровище, бриллиант чистой воды. И покажет он его не в темном переулке, украдкой вытащив из-за пазухи, а при королевском дворе. Однако, чтобы бриллиант засверкал и ослепил не только глупцов, но и маловеров, его нужно тщательно отшлифовать. И поместить в достойную оправу.

Вскоре ой уже знал в какую. Ночью ему приснилась Флоренция, грязная конура, потек на стене, под которым чудаковатый попрошайка философ посвящал его в тайны своего искусства. От волнения Джакомо даже присел на постели. Как его звали: Альберт, Альбрехт? Потянулся за бутылкой вина. В жизни все может пригодиться. Даже знакомство с флорентийским нищим, имени которого память не сохранила. Но все, чему тот его научил… о, это он помнит. Они обалдеют от изумления. Решено. Отхлебнув последний глоток, Казанова отставил бутылку. Он сам тоже покажет, на что способен. С утра надо быть в форме. Времени осталось немного. Два дня и всего одна ночь.

Щербатый художник, узнав, за чем пришел Джакомо, чуть не набросился на него с кулаками, но… раз таково распоряжение короля… Если необходимо — пожалуйста. И золотой краски он тоже не пожалеет. Для его величества — отдаст последнее. Крикнул девушку, произнеся какое-то мягкое, незнакомое Казанове имя, когда же она вошла — растрепанная, с огромными, едва сдерживаемыми рубашкой грудями, — без единого слова указал ей на дверь. «Я, наверно, рехнулся, — подумал Джакомо, заметив в глазах художника опасный блеск, — он же при первом удобном случае меня убьет. Всякий бы убил», — буркнул себе под нос чуть позже, ведя к экипажу девушку и размышляя, как ее одеть.

Бинетти уговорить оказалось сложнее, однако и она в конце концов согласилась. Осыпала его изощреннейшими проклятиями, но сообразила — на это у нее хватило ума, — что нельзя упустить случай представить Лили ко двору, пусть даже в несколько необычных обстоятельствах. Еще пять дукатов за аренду зала и столько же — портному за платья.