Эфраим Баух - Ницше и нимфы

И все же, изощренная в бесконечных любовных сражениях между полами, она была, по сути, простым рядовым по сравнению с Лу: тонко продуманная скромность в одеждах только более подчеркивала ее вожделенные прелести. Она была воспитанницей русской школы свободолюбия — Пушкина, Лермонтова, Нечаева, и потому избрала освобождение женщины и оставила за собой сжимающий корсет одежд стадной морали. Потому и тянуло меня к ней, ибо она абсолютно отрицала буржуазную мораль, под которую я пытался подкопаться только в своих книгах. И если я потерял в нее веру, то это потому, что потерял веру в себя, в звезду моей жизни.

Но сейчас пришла молитва моего Заратустры: «Вы, высшие вселенские силы, дайте мне безумие, чтобы я мог поверить в себя».

И я, как Иов, могу сказать с полным сердцем: «Вот, Он убивает меня, но я буду надеяться; я желал бы только отстоять пути мои пред лицом Его».

Я пытался превратить философию в искусство — искусство в жизнь.

Музыку, поэзию, науку, философию, теорию мер, дела государства, литературу я свел воедино. Цель моя была — закрепить гегемонию человека над природой, так, чтобы вознестись над человеческим началом, на ступень человек-бог, и достичь цели Сверхчеловека.

Но любовь не служила в моем поколении человеческой жизни, и потому я не мог вызвать в памяти никакой космической любви, «внедрившейся в члены смертного», согласно Эмпедоклу.

Космическая борьба между любовью и враждой, приводящая к равновесию в динамике жизни, была для меня лишь враждой, жестокостью социального дарвинизма.

И это была Лу, которая тяжко трудилась над тезой Толстого, смысл которой — гегемония любви над ненавистью. Веру в эту тезу я потерял еще в детстве, когда был бит пуританством Наумбурга и устрашающей атмосферой ханжества.

И если я вел себя, как Вертер из романа Гёте «Страдания молодого Вертера», когда она была оторвана от меня хитростями Ламы, то это потому, что меня объял страх, что я потеряю опору в любви, которая превратилась для меня в саму жизнь.

Сочинители легенд видели Эмпедокла прыгающим в языки пламени, вырывающиеся из жерла Этны. Но судьба эта суждена была не предшественникам Сократа, а лишь мне одному. После того, как я расстался с любовью моей жизни, любовью, которая сделала меня человечным, я совершил прыжок, отчаянное ныряние в языки пламени безумия. Я надеялся, как Заратустра, властвовать оттуда верой в свою силу. Благодаря тому, что потерял рассудок, я рассчитывал спуститься к более глубокому — раскрепощенному разуму безумца, к нормальной гениальности проклятого.

В конце концов, до меня дошло, что такие женщины, как графиня, Козима и даже Лу — не более, чем сладострастные кошки, чьи гибкие тела и бархатные лапы всегда вползают в мужские души, внося хаос, нравственный и духовный, в самые основы нашего мужского бытия.

Если бы Гёте глубже проник в женскую природу, он бы открыл еще одного Вертера, который покончил самоубийством не из-за неразделенной любви, а из-за осуществившейся плотской любви.

Тысячи Вертеров духовно кончают собой, раздавленные колесами страсти, в противовес одному Вертеру, пустившему пулю себе в лоб из-за какой-то служанки, не захотевшей ему отдаться.

Прекрасный пол потерял надо мной власть.

Всегда я видел в себе художника больше, чем мыслителя, а в поэзии — высшее осуществление метафизики. Но если женщины способствовали моему физическому и душевному упадку, — пользовались они слепым инструментом иронического Бога, который сотворил нас в смертельных муках, чтобы мы познали истинный смысл жизни.

В своих снах я обнимаю Лу, нагую ее красоту, столь хрупкую в потерянном раю, возникающую чудом цельности и совершенства, в акте любовного слияния. Она последнее божество, высеченное духом колдовства из хаоса и уничтожения нашего времени.

Поэтому я взываю о помощи к женщинам, к скользящему движению изнутри вовне и извне — внутрь — в ритме соития, к полярному напряжению между мужским и женским началом. Моя любовь к Лу сконцентрировала меня на оси космической силы. Я, стоящий с краю, превратился в центр, и мой хаос обернулся танцующей звездой.

Сейчас, лишенный полюса, лишенный личности, я таю и растекаюсь — к смерти? Нет и нет — только жизнь! Я Дионис!

Влюбленные не силой разума, отчаиваются от силы любви. Когда я находился в обществе моей Лу, она втягивала меня в свои хитрые славянские уловки, в колдовской круг любви. Там уже присутствовали Толстой и Достоевский с ножницами в руках, готовые подстричь мои когти — хищной птицы, которая затесалась среди христиан и христиан-социалистов, спрашивающих о колдовстве, о знатоках, о тысячелетнем царстве.