Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время

Собрания были оживленными, на них спорили, читали политические и литературные новинки, обменивались мнениями.

На реке же, против дачи Дельвига, стояла дача богача Дмитрия Львовича Нарышкина, где по вечерам играл чудесный роговой оркестр. Гости Дельвига шли на реку, слушали музыку, ловили рыбу на вечернюю уху. И не может быть никакого сомнения в том, что агенты Третьего отделения и генерала Бенкендорфа следили за этими собраниями: постоянно ведь появлялся у Дельвигов и журналист О. Сомов, ближайший сотрудник «Литературной газеты».

С изданием «Бориса Годунова» все было налажено, жениху Пушкину и князю Вяземскому приходилось спешить в Москву. И оба друга вместе, в одном дилижансе, выезжают из Петербурга 10 августа утром, обедают в Царском Селе у Жуковского, где обмениваются свежими новостями; в Твери видятся они с Глинкою и в Москву въезжают 14 августа утром. Пушкин на этот раз остановился у Вяземских, в Чернышевском переулке… События следуют быстро одно за другим — 20 августа умирает дядюшка Пушкина — Василий Львович Пушкин, а 3 сентября Пушкин приезжает в село Болдино, чтобы оформить дело и вступить во владение Кистеневкой, переданной ему только что его отцом.

«Литературную газету» в Петербурге теперь вели Дельвиг и О. Сомов.

30 октября 1830 года в № 61 «Литературной газеты» появилось такое сообщение:

«Вот четыре строчки Казимира де Виня для памятника, который предполагается воздвигнуть в Париже жертвам июльской революции:

Это косвенное упоминание о революции подымает бурю.

«В ноябре Бенкендорф снова потребовал к себе Дельвига, — рассказывает его двоюродный брат барон A. И. Дельвиг, — который введен был к нему в кабинет в присутствии жандармов. Бенкендорф самым грубым образом обратился к Дельвигу с вопросом: «Что ты опять печатав ешь недозволенное?»

Выражение ты вместо общеупотребительного вы немогло с самого начала этой сцены не подействовать весьма неприятно на Дельвига. Последний отвечал, что о сделанном распоряжении не печатать ничего, относящегося до последней французской революции, он не знал, и что в напечатанном четверостишии, за которое он подвергся гневу, нет ничего недозволительного для печати. Бенкендорф объяснил, что он газеты, издаваемой Дельвигом, не читает, и когда последний в доказательство своих слов хотел прочесть четверостишие, Бенкендорф его до этого не допустил, сказав, что ему все равно, что бы ни было напечатав но, и что он троих друзей, Дельвига, Пушкина и Вяземского уж упрячет, если не теперь, то вскоре, в Сибирь. Тогда Дельвиг спросил, в чем же он и двое других названных Бенкендорфом могли провиниться до такой степени, что должны вскоре подвергнуться ссылке, и кто может делать такие ложные доносы. Бенкендорф отвечал, что Дельвиг собирает у себя молодых людей, причем происходят разговоры, которые восстанавливают их против правительства… доносит Булгарин и если он знаком с Бенкендорфом, то может и подавно быть знаком с Дельвигом. На возражение последнего, что Булгарин у него никогда не бывает, а потому он его не считает своим знакомым и полагает, что Бенкендорф считает Булгарина своим агентом, а не знакомым, Бенкендорф раскричался, выгнал Дельвига со словами: «Вон, вон, я упрячу тебя с твоими друзьями в Сибирь».

Император высочайше повелел запретить Дельвигу издание газеты.

Сильные друзья Пушкина и Дельвига протестовали против грубости генерала, заставили Бенкендорфа извиниться перед Дельвигом и даже разрешить выпускать газету уже под редакцией того же таинственного О. М. Сомова.

Вся эта история так подействовала на слабонервного А. Дельвига, что он свалился, заболел, впал в апатию и больше так и не встал со своего дивана.

Пушкин с сентября 1830 года жил в Нижегородской губернии, в родовом поместье бояр Пушкиных в селе Болдино, где и оформлял ввод свой во владение половиной сельца Кистеневки, да имел в виду и поработать осенью на деревенском досуге литературно.

Осень вступала в свои права, а вместе с осенью двигалась из Азии, с низовьев Волги, страшная гостья — холера. Шла она на Москву, валя по пути народ, обложила, захватила Болдино, дороги были перехвачены заставами из мужиков с дубинами, и Пушкин оказался прочно отрезан от Москвы.

Спервоначалу его письма звучали бодро: «…что за прелесть здешняя деревня! — пишет он Плетневу, — вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается…»