Рафаэль Сабатини - Фаворит короля

Его светлость — в забрызганном грязью костюме, растрепанный, разгоряченный — глядел в круглое, в рябинках, лицо, которое когда-то было таким красивым, слушал ее упреки и мольбы и… устыдился.

Это была крупная, расползшаяся женщина, чье бесформенное тело не могли скрыть никакие портновские ухищрения — даже огромных размеров воротник. В волнении она расхаживала взад-вперед по залу и совсем утратила светский лоск: теперь это была просто обеспокоенная мать. Ярко горевший в камине огонь разгонял по углам тени, а со стен на них строго взирали лики покойных Говардов.

Устав от долгой скачки телом, устав от терзаний душой, лорд Рочестер почувствовал, что решимость оставляет его. Он был вынужден принять поражение, но уехать, не повидав любимую Фрэнсис, не взглянув на нее под крышей спрятавшего ее дома, это было выше его сил. Такого никто не имел права от него требовать.

— Мне жаль, что я расстроил вашу светлость, — почти робко произнес он, — но еще более я страдаю оттого, что стал причиной ваших прежних расстройств. Ваша светлость, помогите мне, снимите с меня тяжесть груза этих страданий.

Для нее эти слова были как елей для души — теперь она могла отправить этого непочтительного джентльмена восвояси, не утратив при этом столь ценного знакомства.

Она подошла к нему с видом растроганной матушки и положила на плечо пухлую руку:

— Драгоценный милорд, я разделяю ваши страдания. Мое сердце сопереживает вам и моему бедному ребенку. Но, милорд, никто не может требовать от меня жертв больших, чем я уже принесла. Я могу лишь молить вас, и я вас молю: будьте мужественны, примите приговор судьбы.

Он взглянул в пухлое лицо, в лукавые глаза, которые сейчас были затуманены слезами, и понял, что вовсе не судьба, а она сама и ее супруг в безмерной алчности приговорили свою дочь.

— Мадам, — молил он, — я вручаю себя вашей светлости и прошу об одном: позволить мне в последний раз увидеть Фрэнсис.

Она сжала губы.

— Позвольте! — повторил он, и голос его был голосом умирающего. — В последний раз.

— В последний раз? — эхом отозвалась она и взглянула в его лицо. Его красота и печаль тронули ее сердце, и она поверила. В конце концов, если он просит только об этом, вряд ли одна встреча так уж навредит. Между прочим, встреча даже может пойти на пользу — когда влюбленные вслух произнесут последнее «прощай», дорога к настоящему расставанию станет легче.

— Вы меня не обманете? — спросила она.

— Мадам! — И он прижал руку к сердцу, чтобы подчеркнуть свою искренность, но в голосе его слышался укор: как она могла в нем усомниться?

Она сама препроводила его в будуар дочери и, пообещав вскорости зайти, оставила их с Фрэнсис наедине.

Но леди Саффолк совсем позабыла, что у нее умная и изобретательная дочь.

Фрэнсис сидела у окна и ловила последние лучи солнца, чтобы нанести еще несколько стежков — она была искусной вышивальщицей.

Увидев Роберта, она вскочила — сердце ее бешено колотилось, она взирала на него молча, словно на привидение. Он был до глубины души потрясен ее видом. С щечек истаял румянец, под когда-то веселыми и блестящими глазами легли глубокие тени — следы страданий и бессонных ночей. На фоне закатного солнца она выглядела такой хрупкой и беззащитной!

А потом он бросился к ней.

— Робин! — прошептала она в его объятиях, плача и смеясь одновременно. — Робин! Мой Робин!

Он не мог произнести ни слова, он лишь прижимал ее к себе, целовал ее глаза, волосы, губы. Наконец она остановила его вопросом:

— Как сотворил ты это чудо?

Вопрос вернул его на землю — он вспомнил о людях, их окружавших.

— Благотворительный жест твоей матушки, — горько произнес он. — Мне позволили встретиться с тобой, чтобы попрощаться навсегда.

— Навсегда! — Восторг сменился отчаянием. — Нет, нет! Только не это!

Он нежно обнял ее, подвел к очагу, усадил в кресло с высокой спинкой и стал перед ней на колени. Он сжимал в руках ее ручки, ставшие такими слабыми и холодными. До сих пор он не желал выслушивать никаких здравых речей ни от кого, но теперь он сам начал произносить эти здравые речи. Он делал это из чувства долга — ведь он дал слово ее матери. Но, как сказал бы Овербери, здравые речи шли не из души — в сердце его не было места для таких рассуждений. Он был всего лишь жалким пленником своих обещаний, а душа его бунтовала. Однако он был верен слову и говорил лишь о безнадежности их положения, о жестокой необходимости подчиниться неизбежному.