Рафаэль Сабатини: История любви дурака

Куони фон Штоккен, хофнарр (придворный шут – нем. ) Заксенберга, испускает усталый вздох, и его худое насмешливое лицо принимает странное – полупечальное, полупрезрительное – выражение, как только, повернувшись спиной к весёлой толпе придворных, заполняющих бальный зал Шверлингенского дворца, он ускользает на балкон и устремляет свой взгляд на спящий внизу город.

Здесь, опершись локтями на прохладный камень, а подбородком на кисти рук, он может дышать вольным, неосквернённым воздухом небес; он может позволить своему лицу принять то выражение, какое захочется; словом, он может отдохнуть, – если существует отдых для того, у кого душа полна горечи и жёлчи, чьё сердце почти разрывается от безнадёжной страсти, которую оно скрывает.

В последнее время он изменился не в лучшую сторону, этот остроумный дурак! В прошлом его шутки были весёлыми и смешными и никого не задевали, кроме тех, кто из-за высокомерия и тщеславия лучшего и не заслуживал; но теперь, увы, он стал мрачным и угрюмым и ходит вялый и молчаливый, погружённый в какие-то мысли, от которых только иногда пробуждается, чтобы дать выход вспышке такого отвратительного и даже богохульного веселья, которое заставляет мужчин содрогаться, а женщин креститься, полагая его одержимым бесами.

Его язык, рождаемые которым блистательные и искромётные бонмо (остроты – франц. ) некогда ловили с жадностью, теперь сравнивают, и не совсем уж несправедливо, с жалом какой-нибудь ядовитой змеи. И многие, кто ощутил на себе язвительность его насмешек, усердно молятся, чтобы его величество поскорее счёл за лучшее подыскать вместо него нового шута.

Молодой французский аристократ, маркиз де Савиньон, в честь fiançailles (помолвки – франц. ) которого с высокородной Луизой фон Лихтенау и устроено нынешнее празднество, похоже, стал излюбленной мишенью для самых колких насмешек шута. Двор находит это непонятным, ведь молодой француз всегда доброжелательно обращался с Куони.

Что же с ним происходит? Кое-кто божится, что он стареет; но это не так, ведь ему едва ли тридцать лет, а что касается силы и проворства, – хоть он и шут, – ему нет равных в войске Заксенберга. Другие с насмешкой шепчут, что он влюблён, и даже не могут вообразить себе, как близки к истине! Увы! Бедный Куони! Целых десять лет он упивался триумфами в своём пёстром наряде, но теперь вдруг, кажется, начинает стыдиться вычурной чёрной туники вкупе с колпаком и бубенчиками да фестончатым оплечьем и порой от затаённого стыда опускает голову; порой он с горечью проклинает в душе судьбу, которая сделала его забавой для придворных и которая, кажется, забыла, что он человек и что у него есть сердце.

Когда он стоит на балконе, бесцельно вглядываясь то вверх – в летнее звёздное небо, то вниз – в спящий город Шверлинген, и при этом его длинная, гибкая фигура купается в потоке света из окна позади, а слух терзают звуки музыки и шумного веселья, – несчастный шут обострённо ощущает, как до этой ночи не ощущал никогда, горький позор своего положения. В агонии, становящейся всё ужаснее от отчаяния, которое наполняет его душу, он бросается на каменную скамью в углу и закрывает лицо руками. Так он сидит несколько мгновений, его сильное тело сотрясается от неистовых рыданий, облегчить которые у него нет слёз, пока звук шагов неподалёку не принуждает его сделать над собой усилие, чтобы подавить свои чувства.

Высокая, стройная девичья фигура останавливается на мгновение, обрамлённая проёмом открытой двери, и, когда, подняв глаза, Куони замечает её, он резко вскакивает и обращает к девушке своё бледное лицо, так что свет из комнаты как раз падает на него, ясно обнаруживая следы той бури, которая пронеслась в душе шута.

Возглас удивления вырывается у неё при виде этого искажённого лица.

– Куони! – восклицает она, ступив вперёд. – Что с тобой? Ты увидел призрак?

– Вот именно, мадам, – отвечает он с выражением, исполненным горькой-горькой печали. – Я действительно увидел призрак – призрак счастья.

– И разве это видение так мучительно, как показывают твои лицо и тон? Вот я бы восприняла всё иначе.

– Да, будь то, что я узрел, осязаемым, достижимым счастьем; но я говорил о призраке счастья – иными словами, о виде чужих радостей, о тени, поистине назначенной, чтобы вселить отчаяние в сердца тех несчастных, кто сам не может завладеть чем-то настоящим.