Рафаэль Сабатини - Фаворит короля

Его светлость, конечно же, стремглав ринулся по указанному адресу. Леди уже ждала его в той самой гостиной, украшенной восточными коврами, цветами и портретом покойного доктора Тернера.

Оба они заранее подготовили соответствующие возвышенные речи, но, увидев друг друга, речи забыли, а ограничились поцелуями, тяжелыми вздохами и слезами в объятиях друг друга.

Единственными произнесенными ими словами были клятвы в вечной верности и любви, любви, неподвластной никаким силам, ни естественным, ни тем, что свыше.

— Я твоя, Робин, до конца дней моих, — рыдая, уверяла она. — И никому другому я принадлежать не буду. Пусть Эссекс избавит себя от трудов — я не желаю его видеть. И, клянусь, не пожелаю никогда! Я ненавижу его, Робин. О, мой милый, как бы я хотела умереть!

Он нежно погладил ее по голове, прижал к груди и прошептал, касаясь губами щечки:

— Если ты умрешь, любимая, для чего мне жизнь?

— Для чего нам обоим такая жизнь, если нам суждено провести ее врозь? Для чего нам она?

О том они и толковали. Их речи были полны обычных слов любви, говорить же о реальной действительности или строить какие-либо планы они, бедняжки, не могли, так как были лишены всяких надежд на будущее. Они понимали, что созданы друг для друга, но также сознавали непреодолимость препятствий. Они знали, что физическая разлука не сможет разлучить их души, и это дарило им небольшое утешение. Души их слиты воедино, что бы ни случилось с их телами! Со всей страстностью они предались именно этой мысли, ища в ней силы выстоять против грядущих черных дней.

После неоднократных последних объятий и орошенных слезами прощальных поцелуев, они наконец-то расстались, а наутро леди Саффолк с дочерью отбыли в Одли-Энд.

И многие дни после этого лорд Рочестер тенью слонялся по Уайтхоллу. Он до такой степени перепугал короля, что тот послал к нему своего нового доктора Майерна.

Но никакие ухищрения медицинской науки, которые доктор Майерн вывез из Франции, не могли излечить снедавшую сердце его светлости тоску. Куда лучшую службу сослужил Овербери — точнее, его острое и точное перо и поэтический дар: ему удалось изысканно прекрасными словами выразить страдания милорда.

Сэр Томас, и так перегруженный делами, которые его светлость совсем забросил, проводил немногие остававшиеся ему часы досуга за тем, что изливал в песнях боль чужого сердца и тем облегчал эту боль.

С точки зрения Овербери, это было бессмысленной тратой времени.

Его собственная цель уже была достигнута предыдущими стихами: результатом их стал скандал, а результатом скандала — разрыв между Рочестером и Говардами, чего сэр Томас и добивался.

Так что в этом отношении сэр Томас был теперь вполне удовлетворен. Подобно графу Нортгемптону, он с личной заинтересованностью наблюдал за тем, как тает здоровье лорда Солсбери. Но он обладал большим терпением, чем старый граф, потому что, с одной стороны, был моложе и мог позволить себе ждать, а с другой — понимал, что время вообще работает ему на руку, поскольку только временем укреплялись его и лорда Рочестера позиции. И когда бы встал вопрос о наследнике должности первого государственного секретаря, его собственная возросшая опытность и возможности, поддержанные влиянием лорда Рочестера, могли бы обеспечить ему желанную должность. Он подозревал — и имел серьезные основания для такого предположения, — что подобные же амбиции не давали покоя и лорду Нортгемптону, чей опыт и происхождение делали его единственным серьезным соперником. Если бы Нортгемптону теми или другими ухищрениями удалось бы заслужить дружбу Рочестера, он стал бы для сэра Томаса по-настоящему опасным — сэру Томасу оставалась бы роль бессловесной тени Рочестера. Он бы продолжал исполнять все обязанности государственного секретаря, но не имел бы ни почестей, ни доходов.

Эту опасность сэр Томас отныне полагал миновавшей. Каким бы циничным не считал он Нортгемптона, он и предположить не мог, что тот способен до такой степени утратить достоинство и самоуважение, чтобы получить желанную должность из рук того, кто забросал грязью гордый герб Говардов.

Добившись своего, сэр Томас считал все дальнейшие подвиги любовной версификации излишними. И с радостью и облегчением прочел письмо из посольства в Париже, пришедшее хмурым ноябрьским утром, — радость его была столь велика, что он чуть не выдал ее голосом, когда лорд Рочестер, как обычно, зашел к нему перед сном узнать, что случилось за день.