Анатолий Субботин - За землю Русскую

— Довольно, монах! — громко, зазвеневшим от негодования голосом Александр оборвал Феогноста. — Кто дал тебе власть судить меня и людей, поставленных мною? Труд учительный выше понимания твоего. Оставь этот дом! Ради сана твоего отпускаю тебя без зла.

— Не по злу я судил, княже, — мягче, чем говорил до того, начал было Феогност, оправдываясь, но Александр не дослушал.

— Ия сужу не по злу. Нарушишь указ мой — покараю ослушание, не пощажу.

Ратник Михайло проснулся после полуночи. Высвободив из-под окутки руку, сунул ее под изголовье. Огнива, где Михайло всегда оставлял его, на месте не оказалось. Михайло привстал в темноте, послушал, что на улице.

— Крутит, ох крутит ветрило! — проворчал он. Ощупью, шаря рукой по лавке, двинулся в куть. Земляной пол отсырел, был холоден. Михайло шел, высоко поднимая босые ноги, точно боясь наступить на что-то, еще более неприятное. Раздался звон кресала о кремень. Когда затлел трут, Михайло приложил к нему лучинку, раздул ее и зажег жирник. Поставив его на полавочник, ратник достал с напыльника, что поднялся козырьком над челом печи, просохшие онучи и стал надевать лапти.

— Разыгралась погодушка, — бормотал он. — Чую, ладьишки чьи-либо покидает Волхов, ину на берег, ину на камень.

Перевив оборами онучи, Михайло натянул стеганный на кудели тегилей, открыл дверь.

На улице ветер валит с ног. Начиналось утро — серое, мозглое. Обрызганная дождем трава блестит, как низанная бисером. Тяжело нависшие рыхлые облака заволожили все небо. Дождь шумит в зеленой листве берез, словно ищет среди них что-то. За городовым тыном, по склону крутого холма, скользит вниз тропинка. Она тянется, вихляя мимо кустов. Около сторожевой избы, откуда вышел Михайло, ветер скулит особенно зло и особенно напористо; будто рвется он на холм, чтобы разметать по бревну избенку и по крутизне скатить ее в Волхов.

В дожде и утренних сумерках реки не видно, но там, где, огибая скалистое подножие холма, она описывает излучину, слышно, как яро кипят и ревут волны, разбиваясь о берег.

— Ярится Волхов, ох ярится, — вслух подумал Михайло. — Плюнет на скалу ладьишку — щепок не соберешь. Костер бы зажечь наверху, на камне, да где тут… Не раздуть углей на дождике.

— О-о-о!

Михайло насторожился. Голос чей чудится или воет ветер?

— О-о-о! — повторился крик.

Михайло принялся всматриваться в мокрый туман, стараясь что-либо разглядеть в нем. Но там, где внизу ярится Волхов, не видно ничего, кроме серой, непроглядной мути.

— О-о-о! — крик донесло явственнее. У Михайлы невольно замахнулась рука, чтобы положить крест… Не приняла, знать, кого-то река.

Ратник вернулся в избу.

— Васюк, гей! — громко позвал он. — Под скалой, у Волхова, люди никак.

— Мм… Охота, право, тебе, Михайло!

— Вставай! Может, ино, живой кто… Поищем.

— Бог с ними! Этакая непогодь…

— Пойдем! — не унимался Михайло. — Веревку захвати!

В избе синеют бледные утренние сумерки. В плохо прикрытую дверь задувает ветер. Михайло нахлобучил на голову шелом, потрогал копье, но отложил его и взял ослопину с окованным железом макошником.

— Ветер крутит, дождище… — проворчал Васюк, не трогаясь с места.

— А ты баба аль ратник рубежной? — рассердился на Васюка Михайло. — Вставай!

— Куда мы?.. Не обойдутся без нас-то?!

— В гридню пойдем, хмельной мед пить, — пошутил Михайло.

— О-ох, мед!

— К меду твоя голова не бедна.

Васюк сполз на пол. Он оказался тщедушным, узкогрудым, с серенькой — клочьями — бороденкой и подслеповатыми глазами. Жалко выглядел он рядом с Михайлов Тот — богатырь. Без малого пуд ослопина в руках у него, а Михайло играет ею, как былинкой.

Облекшись в тегилей, прикрыв шеломом темя, Васюк поплелся следом за Михайлой. Когда выбрались за тын, Михайло, чтобы не терять времени, начал спускаться с холма не тропинкой, а прямиком. С кустов лила капель. Лапти промокли. Васюк чувствовал, как холодные струйки воды, стекая с шелома, царапают шею.

Он поскользнулся на крутизне и ободрал о кусты ладонь.

— Гей, Миша! — позвал.

— Не отставай!

Голос Михайлы слился с воплями ветра. Васюку кажется, не Михайло отозвался ему, а рычит в уши непогодь. В душе Васюк проклинал и дождь, и людей, что не сподобились Волхова, и то, что сам он, послушавшись Михайлы, выбрался в этакую гнилую погоду из теплой избы.

— Круча-то какая, беда-а! — жаловался он.

— А ты горошком, Васюк, — смеясь, советовал Михайло.