Анатолий Субботин - За землю Русскую

— Не обошли. Долгую память оставили.

— Не о том ли князю твоя речь?

— И да и нет. Не о себе хочу молвить, о деде Левонике, о жителях наших, — ответил Василько. — Знаешь ты хитрое искусство Левоника… Нынче не поднимает он головы. Лютовал над мастером владычный поп, зло лютовал. Не заступит князь — сгибнет кричное дело на Мшаге, погаснут домницы, зарастет крапивой и осотом место, где крицы варили.

— Невеселую ты весть молвил, Василько, — сочувственно сказал Клим. — Князь в городке, но собрался он — и все княжие — на ловища в боры. Кони стоят оседланные. Ни князь, никто из ближних княжих не знают тебя…

— Князь меня знает, — перебил Василько Клима. — Как походом противу свеев шли, говорил он со мною.

— Коли так, — сказал Клим, — пойдем в город; не в седле князь, то подойди, спросит — молви слово.

Клим зашагал к воротам, Василько направился следом.

В городе, перед въезжей избой, оседланные кони, около них — дружинники. Князя еще нет — он замешкался в горнице. Велев Васильку ждать на дворе, Клим направился к крыльцу. Но только ступил он на лестницу, навстречу показались Александр и Олексич. Клим поклонился.

— Дозволь, княже, слово молвить.

— Говори! О чем слово?

— Не о себе, княже. Кричный мастер Василько из Медвецкого погосту со Мшаги прибежал в городок. Хочет он сказать тебе о тамошних домниках.

— Василько… Помню мастера. Лихо он со свеями бился и хитро железо кует. Где он?

— Ждет твоего слова.

— Зови!

Александр спустился с крыльца. Клим, отыскав глазами кричника, стоявшего в стороне, у угла клети, поманил его. Василько подбежал и, кланяясь, коснулся рукою земли.

— Рад видеть тебя, мастер, — сказал Александр. — Какою вестью порадуешь? Дымятся ли ваши домницы, много ли секир и копий сковали?

— Прости, княже, не обрадую тебя вестью, — заговорил Василько и, как бы стыдясь взглянуть в лицо князю, опустил голову. — Горе нас посетило…

— Не хворь ли маяла? — спросил Александр, глядя на осунувшееся, с резко обозначившимися скулами, неулыбающееся лицо кричника. — Где твоя удаль? Не узнаю тебя.

— Не о себе пришел говорить я, княже, — Василько поднял голову, ободренный последними словами Александра. — За Левоника, мастера искусного из искусных, прошу. Хвалил ты, княже, хитрое изделие его; велел другим кузнецам ковать секиры, как та, что придумал и сковал дед Левоник. А нынче не шумит у нас горно в кузне и домницы не дымятся. Левоник молвил правду в лицо злодею, за то опозоренный и исхлестанный лежит он…

— От кого позор принял мастер? — опустив брови, Александр строго взглянул на кричника.

— От попа, правителя вотчины владычной.

— Почто о себе молчишь, Василько? — вмешался Клим, дополняя слова мастера. — Люди сказывают, княже, что Василько первым принял позор.

— Правду ли молвил Клим? — Александр взглянул на Василька.

— Правду, княже, — ответил кричник. — Велика нам обида от правителя вотчинного. Деды и прадеды наши вольными жили, вольное и ремесло наше. Нынче земля на Мшаге стала вотчинной, а мы холопами-половниками владычного двора. Платили мы дань Новгороду, нынче всю дань с лихвой велено нести в вотчину.

Известие, принесенное Васильком, хотя и взволновало Александра, он все же сдержал гнев.

— Не время, друг, гасить домницы, — молвил Васильку. — А чтобы знать правду, пошлю на погост воеводу… Поглядит на ремесло ваше.

Не встало солнце, когда Ивашко оседлал коня и выехал в боры. Довольный тем, что князь позволил навестить займище Данилы, Ивашко ехал, не обращая внимания на ветки, хлеставшие его по лицу, не страшась встречи с лихим зверем. Одна мысль, казалось, такая же огромная, как и окружающий его бор, захватила дружинника: скоро он увидит Данилову поляну, высокий берег Шелони за займищем…

Почему-то думалось, что там, на берегу реки, найдет Олёнушку.

Ивашко спешил. Он рад был сойти с коня, бежать рядом. И гул бора, и голоса птиц, и радужный блеск солнечных лучей, прорывающийся к земле сквозь густые вершины деревьев, — все напоминало Олёнушку. Ивашко представлял себе ее лицо, ее смех. Словно бы сейчас лишь очутясь в бору, он понял, как мила и дорога ему девушка. Она казалась похожей на сказку, чудилась во всем, что видели глаза, что ловил слух. Где-то далеко-далеко мелькнул перед ним облик Васены. Васена, может быть, красивее и лучше Олёнушки, но всякий раз, когда бы Ивашко ни вспомнил Васену, Олёнушка заслоняла ее. Ждет ли она сегодня? Не скроется ли в бору, когда будет он на поляне?