Анатолий Субботин - За землю Русскую

Стефан Твердиславич даже приоткрыл рот, слушая Лизуту. Он готовился поддакнуть куму, сказать, что у него, как у всех верхних людей на Новгороде, много в ларце долговых грамот и бирок гостей новгородских. Не пора ли вотчинному боярству брать за товар серебро, а не долговые записи. И сказал бы о том Стефан Твердиславич, но, услышав, что Лизута назвал его имя, — забыл обо всем, что думал. В жар бросило боярина.

— Не о том ли твердишь, кум, что не волен я над своим добром? — насупив брови и подавшись вперед, перебил Твердиславич гладкую речь Якуна Лизуты. — Были у меня гости с Готского двора, слышал я их речи. Рта мне не дали раскрыть. Только заикнулся о цене — они перемигнулись по-своему и с поклоном: возьмем-де, осударь-болярин, и воск, и меха, и другое добро по твоей цене… Не по мне, славные мужи, торг с иноземцами, — сказал и, как бы ища сочувствия себе, оглянулся на бояр. — Не по мне. Не гнал я иноземцев, не ругал их, а ворота перед ними велел открыть холопам. Подобру пришли гости, подобру и ушли.

— А меха и воск, Стефане, ты отдал Афанасию Ивковичу, — усмехнулся на слово Твердиславича Есипович.

— Отдал, Никифоре, — подтвердил Твердиславич. — Побранил его и со двора велел гнать, а отдал.

— За серебро отдал-то?

— За толику серебра и за грамоту долговую.

— Горяч ты, Стефане, — примирительно произнес Лизута. — Нынче что скажем, мужи, о жалобе иноземных гостей?

— Не торговали иноземцы на Новгороде без пошлин, Якуне.

— Слух был, будто двор святой Софии и ты, болярин Якун, приняли иноземцев, дали им воск и железо кричное, — поднявшись и выступая вперед, неожиданно промолвил боярин Сила Тулубьев. — Ладно ли так, мужи? Чаю, князь Александр не спуста намекнул о железе и меди гостям из Висби. Немцы и свей хвалятся железными умельцами, а железных изделий своих на Русь не дают. По совести ли, боляре, везти нам железо на ладьи иноземные?

— В торге всяк волен, — побагровев и махая руками, Лизута остановил Тулубьева. — Пора бы тебе, Сила, ведать о том.

— Прости, болярин, худородного! — Тулубьев, подражая Лизуте, схватился за поясницу. — По худородству-то своему не пойму гнева твоего на правду.

— Не о правде толк, а не дело ты молвил. Как бы совету нашему за малыми делами больших не обойти.

— Велишь снять пошлины с иноземцев?

— Пекусь не о пошлинах, а почто иноземных гостей гнать со двора без торгу! — выкрикнул Лизута.

— Как же оно, Якуне, — не вытерпел, снова подал голос Стефан Твердиславич. — Не ослышался ли я? Не твое ли слово было, что в торге всяк волен?

— Мое. Что молвил я, то и молвил. К выгодам дому святой Софии даны на готские ладьи железные крицы. Иная у совета господ забота нынче: даст ли Господин Великий Новгород льготы гостям иноземным, послушает ли их жалобы?

— И отцы и деды брали пошлины, как стоит Новгород.

— И торг был.

— Не перечит совет господ торгу, а пошлины… Какие брал Новгород с иноземных гостей, таким и быть.

— О том и я молвил, мужи, — всем своим видом стараясь показать, что слово его — слово совета господ, начал Лизута. Он понял, что верхние люди не против торга с иноземцами, но пошлин не снимут без воли веча и князя. — Решим, как молвили, и запишем в грамоты. Еще малое слово есть у меня, мужи: книжника, прибывшего в Новгород от владыки митрополита, князь Александр Ярославич выгнал из Нередицкого монастыря и грозил изгнать из Новгорода. Не сталось бы в том обиды митрополичьему двору? Примет ли княжий грех Великий Новгород? Терпел Новгород беды от Всеволодова и Ярославова княжения, князь Александр характером пошел в деда…

— Не чтит ряды Александр Ярославич, — поддержал Лизуту чей-то угодливый голос.

— Может, княжие, может, иные чьи люди в моей вотчинке на Маяте, в Заильменье, кабана заполевали и лужок вытоптали, — не разобрав, о чем говорят в палате, подал голос Водовик. — Искать с кого, не знаю.

— Ох! — насмешливо вздохнул Сила Тулубьев. — Изловил князь зайца в лугах болярина Водовика, то-то горе Великому Новгороду.

— Не о лужках, не об охотничьих забавах быть слову совета господ, — боясь, как бы в мелких спорах не забылось то, о чем сказал он, строго произнес Якун Лизута. — Поклонимся ли, мужи, старыми вольностями нашими перед князем? На вече у святой Софии молчали мы, не сталось решения и грамот не писали…

— На вече слово черных людей, а слово Великого Новгорода в совете господ, — хмуро, сердясь на Лизуту за давешнюю обиду, не обращаясь ни к кому, молвил Стефан Твердиславич. — Не нам, верхним людям, рушить старый обычай.