Всеволод Соловьев - Пансион

Въ пансіонѣ существовала легенда, что Дерондольфъ былъ барабанщикомъ въ Севастопольскую кампанію, попался въ плѣнъ къ русскимъ и вотъ теперь очутился надзирателемъ. Какъ-бы-то ни было, во всемъ пансіонѣ нельзя было найти ни одного воспитанника, который-бы хоть сколько нибудь симпатично относился къ этому человѣку: его ненавидѣли всѣ безъ исключенія и онъ положительно находилъ удовольствіе наказывать мальчиковъ, иногда безъ всякой вины.

Ему было уже лѣтъ пятьдесятъ; небольшой, сутуловатый, на головѣ мало волосъ, жидкія бакенбарды, изрытое морщинами лицо, нависшія брови; подъ черными мрачными глазами большіе мѣшки, беззубый ротъ. Говорилъ онъ съ какимъ-то присвистомъ и время отъ времени прищелкивая языкомъ.

— Votre nom? — грозно спросилъ меня Дерондольфъ.

Но у меня еще сыпались искры изъ глазъ. Курточка моя была растегнута, воротничекъ измятъ и надорванъ. Я дрожалъ всѣми членами и не могъ выговорить ни слова. Тутъ подскочилъ какой-то мальчикъ изъ второго класса и объяснилъ, что я новенькій — Веригинъ.

Дерондольфъ вынулъ свою записную книжку и что-то въ ней отмѣтилъ.

— Завтра безъ обѣда! — объявилъ онъ мнѣ и потомъ произнесъ по слогамъ:

— Vè-ri-guine… quel nom barbare! И при этомъ глупо усмѣхнулся своимъ беззубымъ ртомъ.

Мальчики громко захохотали.

— Ah! voua parlez russe!

Дерондольфъ быстро обернулся въ ту сторону, откуда раздался смѣхъ. Но мальчики кинулись въ разсыпную.

— Qui а ri? Qui а parlé russe? — съ ожесточеніемъ, присвистывая и прищелкивая, повторялъ французъ, топоча отъ злости на мѣстѣ.

Никто не отозвался. Одинъ только я стоялъ передъ нимъ, продолжая вздрагивать.

Дерондольфъ вдругъ заложилъ руки за спину и крикнулъ въ носъ:

— Prière!

Въ залѣ все смолкло. Одинъ изъ учениковъ старшаго класса прочелъ вечернюю молитву, и всѣ стали расходиться по дортуарамъ.

Войдя въ спальню, я увидѣлъ слѣдующую картину. На столѣ горѣла лампа, у которой сидѣлъ и что-то писалъ высокій, стройный юноша лѣтъ семнадцати, совершенный блондинъ съ красиво вившимися обильными волосами и едва пробивавшимися золотистыми усиками. Онъ такъ былъ углубленъ въ свое писаніе, что даже не обернулся къ отворенной мною двери. Другой юноша, маленькій, толстенькій, ежесекундно чихавшій и сморкавшійся, очевидно страдавшій сильнымъ насморкомъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ былъ некрасивъ, обстриженъ подъ гребенку, съ маленькими глазками, съ мясистымъ носомъ, теперь еще вдобавокъ припухшимъ отъ насморка. Третій юноша — черноволосый, съ длиннымъ худымъ лицомъ и какъ-бы нѣсколько провалившимся ртомъ, очень старообразный, лежалъ задравши ноги на кровати и напѣвалъ что-то фальшивымъ голосомъ. Наконецъ, четвертый — неуклюже сидѣвшій на корточкахъ передъ открытой печкой дверцей, неистово затягивался папиросой, стараясь пускать дымъ въ печку. Печка помѣщалась недалеко отъ стола, и свѣтъ лампы, прикрытой широкимъ абажуромъ, прямо падалъ на курившаго юношу.

Мнѣ бросилась въ глаза большая голова съ торчащими жесткими волосами, мясистое прыщеватое лицо, съ толстыми губами и носомъ.

Когда я вошелъ и, запирая дверь, нечаянно хлопнулъ ею, этотъ юноша быстро и пугливо обернулся, искусно пряча папироску въ рукавъ. Но убѣдясь, что опасности нѣтъ, онъ снова изо всѣхъ силъ затянулся раза три, потомъ бросилъ окурокъ въ печку и тихонько заперъ дверцу. Затѣмъ онъ всталъ на ноги и оказался огромнымъ, неуклюжимъ малымъ, въ очень короткомъ и узенькомъ пиджакѣ, который еще болѣе выставлялъ на показъ его длинныя ноги съ широкими ступнями и какъ-то странно болтавшіяся руки.

— Чего тебѣ тутъ нужно, малышъ? — крикнулъ онъ, подступая ко мнѣ.

Еще не совсѣмъ пришедшій въ себя отъ драки и весь избитый, я подумалъ, что вотъ сейчасъ и этотъ огромный губошлепъ станетъ меня бить. Я безнадежно взглянулъ на него и прошепталъ:

— Я пришелъ спать!

— А, такъ это тебя намъ навязали! — воскликнулъ губошлепъ. — Ну-ка, покажись!

Онъ какъ перышко подхватилъ меня подъ мышки и поднялъ высоко на воздухъ своими жилистыми, сильными ручищами.

— Дѣвчонка, какъ есть дѣвчонка! — проговорилъ онъ, опуская меня наконецъ на полъ, и вдругъ принялся щекотать.

Я отчаянно боялся щекотки, а потому заметался и взвизгнулъ.

— Ахъ, да оставь его, Дермидоновъ, — сказалъ маленькій юноша съ насморкомъ, подходя къ намъ. — Охота связываться… Такъ неравно и Тиммерманъ нагрянетъ…

— Какъ-же, жди! Теперь твоего Тиммермана съ собаками не разыщешь, чай, ужъ дрыхнетъ давно! — отвѣчалъ Дермидоновъ но все-же оставилъ меня въ покоѣ и вдругъ, уже совсѣмъ новымъ тономъ прибавилъ:- а ну-ка, подите сюда, молодой человѣкъ, подите-ка! Васъ еще проэкзаменовать надо.