Всеволод Соловьев - Нежданное богатство

— Пусти, пусти! — отчаянно прошептала она и зарыдала.

Онъ нѣсколько изумился и выпустилъ ее.

— Ахъ, Машенька! Да какая-же ты еще дурочка! — проговорилъ онъ и пошатываясь прошелъ въ свою комнату.

А она съ громкими рыданіями кинулась къ матери и сестрамъ.

Фирсъ растянулся на постели, хмель еще не совсѣмъ разобралъ его, встрѣча съ Машенькой прогнала его сонливость. Онъ лежалъ и мечталъ:

«Чортъ возьми! Славная дѣвка, давно такая не подвертывалась».

Машенька съ перваго дня его появленія въ Кильдѣевкѣ произвела на него сильное впечатлѣніе, и если онъ до сихъ поръ сдерживался, то единственно потому, что она была дочерью Степана Егоровича и что отнестись къ ней такъ, какъ онъ всегда относился къ встрѣчавшимся ему женщинамъ, ему все-же было неловко. Но чѣмъ онъ больше себя сдерживалъ, тѣмъ, естественно, Машенька казалась ему привлекательнѣе. Въ эти послѣднія двѣ недѣли, несмотря на все буйство и развратъ, которому онъ предавался, онъ то и дѣло вспоминалъ о ней. Онъ привезъ ей прекрасный жемчугъ, добытый при разгромѣ богатаго помѣстья въ укладкѣ старой боярыни, онъ разсчитывалъ на дѣйствіе этого жемчуга; но теперь, несмотря на свое опьянѣніе, не могъ не замѣтить, что внушаетъ Машенькѣ большой страхъ.

«Э-эхъ, дурочка!» самъ себѣ улыбаясь, прошепталъ онъ. «Ну, да перестанетъ бояться, и ужъ какъ тамъ ни на есть, а завтра же это дѣло надо будетъ кончить, ужъ я ее не выпущу…»

И съ этимъ рѣшеніемъ онъ захрапѣлъ.

Кильдѣевы проснулись рано на слѣдующее утро, да и всю ночь имъ плохо спалось. Разсказъ перепуганной Машеньки произвелъ на всѣхъ ужасное впечатлѣніе. Какъ теперь быть? Что дѣлать? Первою мыслью было спрятать Машеньку, удалить куда-нибудь изъ дому; но тутъ-же сейчасъ всѣ и поняли, что это немыслимо.

— Но не отдавать-же ее на погибель?! — ломая руки и плача, повторяла Анна Ивановна.

— Авось я какъ-нибудь удержу его, авось въ немъ хоть настолько совѣсти осталось! — мрачно говорилъ Степанъ Егоровичъ. — А ты, жена, ни на шагъ не отпускай ее отъ себя.

Только что Фирсъ проснулся, какъ Степанъ Егоровичъ уже былъ передъ нимъ и держалъ въ рукѣ жемчужное ожерелье. Фирсъ изумленно взглянулъ на мрачное лицо стараго пріятеля, потомъ перевелъ, взглядъ на жемчугъ и усмѣхнулся.

— Это ты что-же, Степушка, никакъ мой подарокъ назадъ мнѣ тащишь? этакъ-то, вѣдь, не годится… этакъ мнѣ въ обиду будетъ. Я для твой доченьки самъ его выбралъ, хотѣлъ побаловать… съ чего-же это ты?..

— Моя дочь не привыкла къ такимъ подаркамъ, — отвѣтилъ Степанъ Егоровичъ и горькая тоска изобразилась на лицѣ его. — Ты знаешь, мы бѣдные люди… были бы сыты и за то благодарны Богу… Моимъ дочерямъ не носить жемчуговъ, мы съ женой въ страхѣ Божіемъ, да въ чистотѣ ихъ выростили, такъ грѣхъ тебѣ такъ порочить моего ребенка…

— Да развѣ я что-нибудь… развѣ я… — перебилъ его Фирсъ.

— Да ты тоже побаловать ее вздумалъ и своими поцѣлуями!.. А еще про нашу старую дружбу говорилъ мнѣ… Э-эхъ, мало тебѣ, что ли, другихъ? моя дочка понадобилась… на вѣки опозорить всѣхъ насъ хочешь… другъ тоже… надумайся, будь человѣкомъ, а не звѣремъ… ну, вотъ, ну, хочешь, я на колѣняхъ буду молить тебя… не губи моего дѣтища!..

Фирсъ поднялся съ мѣста и сверкнулъ глазами; но вдругъ опять улыбка набѣжала на лицо его.

— Степушка, чего ты причитаешь, какъ баба? не къ лицу это старому солдату… съ чего ты взялъ, что я позорить тебя хочу, стараго друга? у меня и въ мысляхъ того не было, а что я дочку твою вчера подъ хмѣлькомъ поцѣловалъ, въ этомъ еще бѣды большой нѣту. Будемъ говорить напрямикъ, полюбилась мнѣ твоя дочка… ну, самъ знаю, не молодъ я, да, вѣдь, и не старъ еще… за себя постою… Ты думаешь, я что? такъ, для баловства? анъ нѣтъ, ты мнѣ отдай свою Марью Степановну въ законное супружество, пусть попъ насъ обвѣнчаетъ, справимъ мы свадебку на славу. Это не ты мнѣ, а я тебѣ въ ножки поклонюсь, да Аннѣ Ивановнѣ… Такъ какъ-же, отдаешь?.. по рукамъ, что ли, дружище?

Къ такой развязкѣ Степанъ Егоровичъ совсѣмъ не былъ приготовленъ. Но она нисколько не прекращала его муки: дѣло запутывалось. «Фирсъ — женихъ, мужъ Машеньки! разбойникъ, котораго вотъ-вотъ схватятъ и повѣсятъ, и честный, старый Кильдѣевскій родъ будетъ на вѣки опозоренъ. А между тѣмъ, отказать ему — онъ оскорбится, онъ изъ себя выйдетъ. Теперь онъ еще нѣтъ-нѣтъ да и прежнимъ Фирсомъ кажется, а тогда ужъ Фирса совсѣмъ не станетъ, останется только злодѣй и убійца, и онъ не пощадитъ… никого не пощадитъ».