Всеволод Соловьев: Наваждение

— Хорошо, сниму, — отвѣтилъ я, всматриваясь въ ея нѣжное, красивое лицо. Теперь оно оживилось, хоть на щекахъ все-же не было никакого признака румянца. Только глаза свѣтились и съ умильною, ласковой улыбкой она твердила:

— Пожалуйста-же снимите!.. Непремѣнно… Я сколько хотите буду сидѣть и не шевелиться… только чтобы было похоже…

Послѣ обѣда мама обняла Зину и увела ее въ свою спальню. Я тоже пошелъ за ними. Спальня мамы была небольшая комната съ такою-же старою мебелью, какъ и во всемъ домѣ. Въ углу стоялъ высокій кіотъ, гдѣ неугасимая лампадка освѣщала массивныя ризы старинныхъ иконъ, переходившихъ отъ поколѣнія къ поколѣнію. По стѣнамъ были развѣшаны семейные портреты.

Мама усадила Зину на свой маленькій диванчикъ, когда-то прежде стоявшій въ гостиной и замѣчательный тѣмъ, что на немъ папа сдѣлалъ предложеніе. Объ этомъ я узналъ еще въ дѣтствѣ и съ тѣхъ поръ меня очень часто преслѣдовалъ вопросъ: какъ это папа дѣлалъ предложеніе и отчего именно на этомъ диванчикѣ? Мнѣ почему-то тогда казалось, что онъ непремѣнно встрѣтилъ маму посрединѣ залы, взялъ ее за руку, провелъ ее во вторую гостиную, посадилъ на этотъ диванчикъ и сдѣлалъ ей предложеніе. Но какимъ образомъ, въ какихъ выраженіяхъ онъ его дѣлалъ — этого я никогда не могъ себѣ представить.

Ну, такъ вотъ на этотъ-то самый, изученный мною до мельчайшихъ подробностей диванчикъ мама и усадила Зину рядомъ съ собою, обняла ее и стала разспрашивать объ ея покойной матери. Я сѣлъ въ углу на большое кресло и закурилъ папиросу (тогда мнѣ только что было оффиціально разрѣшено куренье послѣ долгихъ упрековъ и колебаній).

Зина разсказывала очень охотно. Она подробно говорила о послѣднихъ дняхъ своей матери, о томъ, какъ она ужасно страдала, о томъ, какъ бредила, чего желала и о чемъ просила предъ смертью.

Мама едва успѣвала вытирать слезы и, наконецъ, не выдержавъ, закрыла лицо платкомъ и тихо, горько зарыдала. Зина опустила глаза, но ея лицо оставалось совершенно спокойнымъ. Вообще, во все продолженіе ея разсказа, я съ удивленіемъ замѣтилъ, что она передавала самыя тяжелыя подробности, какъ будто простыя и нисколько не касавшіяся до нея вещи.

— Я любила твою мать какъ сестру родную и тебя буду любить какъ дочь, — проговорила мама прерывающимся голосомъ. — А ты, Зина, скажи… ты молишься объ ней?..

Зина молчала.

— Ты никогда не должна забывать ее… Вѣдь, ты любила ее? Да? Любила?

— Нѣтъ, я ее никогда особенно не любила, — тихо и спокойно отвѣтила Зина.

Мама была поражена. Она изумленно и испуганно взглянула на нее своими прекрасными, глубокими и теперь покраснѣвшими отъ слезъ глазами.

— Боже мой! Да что-же?.. Она была такая добрая… ты была единственное дитя ея…

— Не знаю… Просто не любила.

Бѣдная мама не нашлась что и возразить на это. Она только опять заплакала и сквозь слезы прошептала:

— Не думала я, Зина, что ты такъ огорчишь меня…

— Я совсѣмъ не хотѣла огорчать васъ… мнѣ показалось что хуже будетъ, если, я солгу и скажу не то, что въ самомъ дѣлѣ было…

И тутъ она сама зарыдала.

Мама привлекла ее къ себѣ, а я вышелъ изъ комнаты.

Мѣсяца черезъ два Зина уже окончательно освоилась у насъ въ домѣ. Она вошла въ нашу жизнь и наши интересы, узнала всѣ наши воспоминанія, исторіи, отношенія къ старшимъ и другъ къ другу. Она раздѣляла съ нами нашу ненависть и вражду къ старой дѣвѣ — шестиюродной тетушкѣ Софьѣ Ивановнѣ и старшей нянькѣ, прозванной нами «Бобелиной»…

Рѣшено было, что Зину въ институтъ не отдадутъ, какъ это сначала предполагалось, а будетъ она жить у насъ и учиться съ сестрами и двумя кузинами. Всѣ наши, разумѣется, кромѣ Софьи Ивановны и Бобелины, ее сразу полюбили. Она оказалась далеко не шалуньей, не затѣвала крику и визгу, ни съ кѣмъ не ссорилась и была довольно послушна. Сдружилась съ Катей, очень мило пѣла всевозможные романсы и малороссійскія пѣсни. Одно, что ей окончательно не удавалось — это ученье. Бывало битыхъ два часа ходитъ по залѣ и учитъ географію… только и слышно: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»… и все-таки никогда не знала урока. Никакой памяти и удивительная разсѣянность. Она ни за что не могла углубиться въ книгу и понять смыслъ того, что учила. Вотъ раздался звонокъ въ передней — она заглядываетъ кто позвонилъ, вотъ подошла къ окошку и смотритъ на улицу, вотъ идетъ изъ угла въ уголъ и глядитъ себѣ подъ ноги — считаетъ квадратики паркета, прислушивается къ бою часовъ, къ жужжанію мухи за стекломъ, дуетъ передъ собою пушинку… а губы совсѣмъ безсознательно шепчутъ: «Испаганъ, Тегеранъ… Тегеранъ, Испаганъ»…