Вадим Полуян - Юрий Звенигородский

— Да, невозможной! — неожиданно с жаром подтвердил Юрий Дмитрич. — Победа часто выступает в таком обличье. Невозможная, — и хоть криком кричи!

Они лежали в глинобитном жилье степняка, в полной тьме. Князь на деревянном одре, оружничий на полу, на шкуре.

— Шарьяр спешился и пошел к страшной пасти с копьем наперевес, дабы вернее нанести удар. Шел, будто горящим лесом. Огонь и дым не давали дышать. Броня на груди раскалялась. В ушах — гул. Клочья кожи сползли с рук. Скрипя зубами от боли, кипя ненавистью, двигался батыр живым факелом прямо в пламя.

— Довольно, — попросил Юрий Дмитрич.

Сон ли сморил его? В дальнейшем, на протяжении многих дней, он не просил Асая закончить, словно напрочь забыл о вымышленной истории. Уже Дикое Поле осталось позади. Ехали родным русским лесом, когда однажды на стоянке князь вспомнил:

— Чем же завершилась схватка твоего земляка с драконом?

Оружничий с большим удовольствием закончил свою повесть:

— Прежде всего Шарьяр поразил глаз чудовища, омерзительный, жадный, злорадный. Ослепленный дракон издал оглушительный вой, будто пораженный громовой стрелой в самое сердце. Батыр упал на камень без сил, почти не дыша. Как будто душа навеки рассталась с телом. Сколько времени лежал? Может, долгие годы. Далекий от жизни, как облако от земли, он был у самой границы загадочной страны, где кончается свет, следы теряются во мраке, откуда нет надежд возвратиться.

Юрий Дмитрич согласился:

— С того света не воротишься.

— Если тебя не позовут так, чтоб ты услыхал, — убежденно уточнил Асай. — Шарьяр в забытье уловил вдруг зов: смутный, далекий, настойчивый. Это заржал его верный боевой конь. И вот, нате, пожалуйте! Вернулась в тело душа. Пригрел солнечный луч. Батыр встал с ложа, обнял за шею коня.

— Ах, если бы такое было возможно! — пробормотал князь.

— Только лишь тут, — завершил Асай рассказ, — разглядел победитель поверженного дракона. Аждарха более не существовал. Народ до сих пор вспоминает о стародавних мрачных временах, о чудовище, в единственном глазу коего жило сердце, и о поразившем его чудо-бойце. А ущелье зовется Драконовым.

При въезде в Московское великое княжество скачущий впереди князь углядел гонца. Нет, не того, что еще в Диком Поле был послан узнать о здоровье княгини, дабы успокоить супруга. Тот нарочный до сих пор не вернулся. Юрий Дмитрич узнал во всаднике Ивашку Светёныша.

Вся вереница всадников замерла перед одним встречным. Светёныш подъехал вплотную к своему господину.

— Здрав буди, княже… — начал он и осекся.

— Здоров ли прибыл… — спросил Юрий Дмитрич обычное. И внезапно обеспокоился: — Да что с тобой, Ивашка? На тебе лица нет!

Верного старого слугу душили рыдания.

— Княгиня, — еле выговаривал он, — княгинюшка наша… Анастасия Юрьевна, Царствие ей Небесное!

Более ничего не мог вымолвить. Да его и не спрашивали: все было ясно…

Юрий Дмитрич не помнил, как доехал до дому. Повторял, словно заговоренный: «Не верю!» Ни плачному извещению Светёныша, ни соболезнующим уговорам Морозова, ни благоразумным советам дьяка Дубенского, никому и ничему с непоколебимым упорством не верил, не внимал. На всех махал руками: «Подите прочь!» Елисею Лисице велел гнать нарочных, дабы доставили неопровержимую весть о княгине: если жива — послание, хотя бы из единого слова, если нет — частицу поминальной свечи. Ни один из посланных не вернулся, да и сам Елисей куда-то запропастился в конце концов.

По приезде в Звенигород слуги и ближние прежде всего сделали остановку у соборного храма. Князя подвели к свежей могильной плите. Надпись, выбитая на камне, содержала дорогое имя. Юрий Дмитриевич долго стоял с напряженным ликом, как бы прислушиваясь. Поднял руку осенить себя крестным знамением и, не довершив, опустил.

— Скорее! Скорее — в кремник!

Взойдя в терем, не замечая встречающих, ринулся, очертя голову, как при пожаре, на женскую половину, в ту спальню, где, бывало, делил с женой легкие и тяжелые ночи.

— Настасьюшка, — тихо позвал князь.

Подступив к ложу с деревянной резьбой на спинках, откинул покрывало, потрогал перину из гусиного пуха, покрытый алой индийской камкой, а под ним — войлок коровий. Долго гладил простыню из тонкого холста. Взбил подушки пуховые в наволочках из лазоревой тафты. Громче молвил:

— Настасьюшка!

Не получая ответа, огляделся. Заметил у стен короба осиновые, сундучки железные. Тысячекратно здесь бывал и не замечал.