Фаина Гримберг - Клеопатра

Хармиана осмеливалась говорить, что Арсиноя хочет видеть Клеопатру...

— Нет, нет, нет... Я никого не могу видеть... Только...

Хармиана округляла понимающе глаза. Конечно, Маргарита хотела видеть только Веронику. И уже знала, что Веронику нельзя видеть! Оставалось надеяться, что Вероника жива... Маргарита вдруг заметила, что у Ирас и Хармианы похожие брови, немножко хохлатые, на переносице сходятся... Хармиана так сочувственно смотрела, жалела... Маргарита уже равнодушно принимала жалость, жалость к ней рабыни уже не воспринималась как унизительная...

Хармиана явилась, и вся — будто растекалась, текла густо-жидкостно — сочувствием. Сказала голосом, почти дрожащим, что надо идти прощаться с Вероникой. Маргарита не спрашивала...

Все пошли: два раба, один — с факелом светильным, Хармиана, Ирас не было. Маргарита шла. Не подходила близко к младшей сестре, к Арсиное, нарочно не подходила; и Арсиноя знала, что Маргарита нарочно к ней не подходит. Кама шла немного поодаль от Маргариты, несколько рабынь сопровождали Арсиною. Маргарита украдкой взглянула на Каму... поняла, что Кама плакала, много плакала... Выражение лица Камы было таким страдальческим, что даже увиделось Маргарите смешным...

Пошли в глубокий подвал-подземелье, по ступенькам, таким выщербленным; стены были сырые, сложенные из больших нетёсаных камней... Арка... сломанная металлическая решётка... Потом тюремщик отворил дверь в темноту замкнутую. Раб вставил факельный светильник в нарочную скобу. Вошли только Маргарита и Арсиноя, остальных не впустили. Вероника сидела на дощатом ложе, широком, на краю ложа стеснилось тряпье вместо постели. Маргарита сразу увидела, как Вероника зажмурилась от внезапного света, и её лицо такое нежное, и руки брошены на колени, и одно из платьев на ней, так знакомых Маргарите... Но Вероника ведь осталась прежней, не переменилась, а Маргарита переменилась страшно! И это до того странно, то есть то, что Вероника прежняя, а Маргарита уже другая. А Вероника сидит здесь, она из детства Маргариты, которого уже нет... Вероника посмотрела на Маргариту, и Маргарита сразу поняла, что её вид никак не утешил старшую сестру. И надо было не думать о том, что ведь это прощание!.. Так сказали; сказали, что это прощание!.. Маргарита хитрила сама с собой, хитрая, как будто сумасшедшая... говорила себе, что ведь это прощание, потому что Веронику сошлют куда-то далеко, в далёкую глубь Египта... Ну куда-нибудь уедет Вероника, туда, где Аравия, далеко... Я знаю, что это неправда, я думаю неправду! Но я хитрю, как хитрая сумасшедшая... это просто, чтобы не кричать с плачем... Вероника щурилась, уже отвыкла от света, смотрела на Маргариту, на Каму, уже и Кама подошла, приблизилась. Вероника слабо приподняла руку, подзывала их обеих к себе. Они обе сделали несколько шагов, стояли совсем близко перед ней, склонили головы, смотрели на её лицо. Лицо было такое, как будто бы она только что проснулась, или нет, её разбудили; и ей очень хочется снова спать! И вот она сейчас попрощается с ними и снова заснёт... Она, конечно, хотела обнять их обеих, обеими руками; одну — одной рукой, другую — другой. Но как будто не знала, надо ли их обнимать. Всё же привлекла к себе, к своим коленям, обняла и быстро опустила руки снова на колени... Хотела сказать... сжала губы, не сказала... Маргарита догадывалась, что хочет сказать Вероника — любите, то есть друг дружку, не ссорьтесь... Не сказала... И вот они уже все возвращаются... Маргарита вдруг заплакала громко, побежала назад... В глазах расплывалось от слёз... Она вбежала в другой коридор, не в тот, в который надо было вбежать, чтобы вернуться к Веронике... Коридор был узкий и длинный, потолок вдруг высокий, сводчатый, кирпичный... Она увидела — вдруг, что ведь это другой коридор! Испугалась, остановилась, раскричалась унизительно:

— Помогите!.. Помогите!..

К ней уже шли поспешно, быстро, бежали... Она была противна себе. И было противно, потому что Арсиноя своим сочувственным взглядом говорила ясно: ты теперь такая, как я, как я!..

...На площади теснилась толпа. Так и должно было быть, чтобы теснилась толпа. Все александрийцы виделись девочке такими серыми, очень стеснившимися, и будто все молчали, странно молчали... Дворцовые конные стражи, с длинными копьями, вьются короткие плащи назади, шляпы широкополые, закреплённые шнурками под подбородком, и будто окаймляли толпу жителей города, так вдалеке держались... А римляне, римские воины, виделись ей такими злыми яркими, такими злыми от своей яркости, яркими от своей злости! Серебряные орлы на древках, победительные, как будто хотели полететь и клевать александрийцев и всех, и всех! Серебряные орлы — знаки римских легионов... Плащи красные с застёжками серебряными... Поднялась какая-то римская рука, сверкнуло на солнце большое золотое толстое кольцо на пальце, блеснуло трёхцветным камнем, красным сверху... Поднялась чья-то римская нога... сверкнули медные гвозди на подошве калиги... Большие красные щиты, полуцилиндрические, тоже с серебром, такие скутумы... Потом она вспоминала и ей казалось, будто звучало тогда, в тот страшный день, латинское такое, и многими голосами, грубыми по-мужски: