Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

— Что тут у вас, братцы? — начал догадываться Федор.

— На расходы собрамши тебе. Уж не обессудь, скоко в силах. Вроде как наш пай. Всю зиму по мастерским собирали. Кто скоко может, значит, посильно… Все! — закончил Анфим, отодвигаясь в сторонку.

Выступил Митряй Анкудинов, с пуговичной, хорошо грамотный парень, бывший, очевидно, у артели казначеем. Развернул серую мятую бумажку, разгладил ее, положил поверх мешка.

— Два ста и полета с гривной тута… Вот. Все замечено, с кого и скоко. Покеда, може, обернешься, а там — сызнова робят можно обежать…

Федор до глубины души был растроган искренностью и сердечностью приношения.

— Ребята, ребята! — сказал он, покачивая головой. — У самих ведь последнее!

— Последняя у попа жена, да и та обчая, — ввернул Ефим Тяжов.

Все захохотали.

— Ну, спасибо, братцы, — сказал взволнованный Федор. — Кабы знали вы, как вовремя потрафили!.. Лучше и нельзя.

— В точку, значит? — засмеялись рабочие.

— Уж так-то в точку! Баре наобещали, да на попятную. А свое что было, мы с Серовым просадили вчистую.

— Ну, Серов, чай, не все, — сказал кто-то.

— Кто его ведает? Сказывал, больше не в силах.

— Поддержим! Не робей, воробей! — подбодрял Ефим.

— Растроган я, друзья, — говорил Федор. — Чую, немало трудов стоило вам оное.

— Труды — что! Лаптей много истрепали за зиму, бегаючи, — не унимался веселый Ефим. — Когда мекаешь комедии-то в дело двинуть, Григорьич?

— Дворовую — в воскресенье зачнем. Милости прошу всех. Гостями дорогими будете. И ребят других тащите, всем добрые места будут, не в пример прочим. А ту, что строится, — надо быть, не раньше осени. По-теплому она будет.

— Важно! В зиму-то оно и пристань нам. А то по нарам валиться — бока болят, в кабак бежать — сугробов дюже много. Да на пуговицы анафема-целовальник и не отпущает, — балагурил Ефим.

— Да, вот чего, Григорьич, — вспомнил Анфим. — Наказ от робят: задарма чтоб не пущать. Пеню положь каку малую. На оборотку чтоб было. Чистоган, значит. И с сарая також.

— Нет, братцы, в сарае пущай уж как было остается. А с театром — посмотрим. Задачку вы мне задали, ребята. Ценна ваша помощь и благовременна. Токо как я с вами рассчитываться буду? В кой срок вернуть смогу?..

— Каки расчеты! — загалдели голоса. — И с кем расчет вести? Поди, упомни всех, кто давал! Айда, робя! Не праздник, чай. Хозяева, поди, скулят и то…

— Прощенья просим, Григорьич. Бывай здоров.

— Помните, ребята, сие пай ваш в дело. Хозяева вы теперь равные, — говорил Федор, прощаясь с каждым за руку.

— Пай, пай, ладно! Пошли, робя!..

Федор проводил гостей до ворот. Он был сверх меры доволен нежданной помощью и горд сознанием, что его дело, оказывается, далеко не безразлично для тех, кому каждый грош достается потом и кровью. Сознание понятой полезности дела воодушевляло его.

Когда Федор Григорьевич подходил к дому Майковых, уж совсем смеркалось. От огромного запущенного сада пахло сыростью и распускающимися почками. Без конца перекликались какие-то две неизвестные Федору птички, и все одними и теми же словами: «Тилинь-тинь-тинь-тинь!.. Тилинь-тинь-тинь-тинь!..» Федор невольно замедлил шаги и долго слушал их переговоры. В переводе на человеческий язык получалось что-то вроде: «Поди-ка ко мне… Поди ты сюда…» — и так без конца.

Широкие ворота господского дома были открыты настежь. Во дворе, у самых ворот, конюх или кучер лениво, одной рукой, подгребал граблями натрушенное сено. Бесконечно тянул одно и то же:

Свободною от работы рукою певец зажимал левое ухо — для звучности. Увлеченный своей музыкой, он не слышал оклика Федора Григорьевича. Пришлось повторить дважды.

— Ты, что ли Егор?

— Ась?

— Ты, Егор?

— Егор весь вышел, а я за него, — неторопливо ответил незнакомый голос.

— Как барин?

— Барин-то? А барин, как барин. Ништо ему… Не наше горе…

Федор махнул рукой и направился к крыльцу. В доме ни одного огонька. Постучал раз, и два. Не открывают. Постучал сильнее и продолжительнее. Где-то хлопнула дверь. Послышались шаги. Федор покашлял.

— Кто тамо-тка?

— Я… Волков.

Долго отодвигали тяжелый засов. Дверь открылась. Старый слуга, которого в доме все звали Кирюшкой, поднял с пола зажженный фонарь.

— Здравия желаю, Федор Григорьевич.

— Здравствуй, Кирюша. Барин дома?

— Никак нет. Барин изволят быть уехадши. А барышни?