Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

Иногда ночью, во время бессоницы, Федору вдруг казалось, что он напал на верную мысль, каким путем облегчить и ускорить работу в той или иной части театра. Он поспешно вскакивал, наскоро одевался и с фонарем бежал на постройку. Такие мысли обычно оказывались обманчивыми.

Проходили дни теплые, радостные. Не веселили они только сердце Федора, не чувствовал он в этом году благотворного действия весны.

Как-то под вечер Федор сидел один за столом у себя во флигеле, бесцельно и бессмысленно глядя на чистый лист бумаги. Смеркалось. Незаметно юным телом овладела какая-то расслабленность.

Встряхнув волосами, Федор пришел в себя. Совсем темно. Надо вздуть огонь.

«Неужели я вздремнул? И то. Все эти ночи не сплю, выбился из сна вчистую».

За дверью кто-то скребется или шарит ручку двери.

— Кто там?

Не отвечают. Федор подошел и широко распахнул дверь. Из темноты выступила чья-то закутанная фигура.

— Мадам Любесталь!..

— Эти я, mon cher ami… Здесь такой темь… Я боялься провалить куда в подземель. Ви один, мосье?..

— Да, да, мадам, входите. Ну, что у вас? Случилось что? Что же вы молчите, мадам? Как Татьяна Михайловна? Да говорите же!

Француженка тяжело опустилась на стул.

— О, mon Dieu!.. О, mon cher ami!.. [39] Ах, боже мой, боже мой!.. Ах, мой дорогой друг! . О, мой маленьки птичка!..

— Да будет вам охать, мадам! Скажите хоть два слова, да нужные. Ведь все ваши оханья муке подобны! — раздраженно воскликнул Федор Григорьевич.

— Терпень, мосье! Немножки терпень!.. И немножки это… galanterie [40] Галантность. … вежлив… Ви имейт говориль с французски дам, — она перешла на свой всегдашний, слегка обиженный тон. — Я випольняй мой миссий честни!

Француженка порылась в бесчисленных складках своего корсажа, извлекла из его глубин мелко сложенную бумажку, торжественно положила ее перед Федором на стол.

Федор прочитал неясные карандашные строки:

«Я перенесла ужасную бурю. Она едва не смела меня совсем. Хочу вас видеть. Подробности от м-м Л. Т.»

Мадам Любесталь, со множеством лирических отступлений и риторических украшений, на две трети по-французски, передала подробности разыгравшейся у Майковых драмы.

Федор понял только следующее.

Тотчас после его ухода в тот злополучный вечер мадам Любесталь вбежала в кабинет Ивана Степановича на раздавшиеся там ужасные крики.

«Разъяренный, как тигр», мосье Майков неистовствовал, мечась по комнате. Он сорвал с себя парик, потрясал им в воздухе и призывал все громы небесные на свою непокорную племянницу.

— Ви подумай, мосье: гром небесни на этот маленьки птичка! — возмущенно восклицала мадам Любесталь, вытирая платочком свои глаза.

Майков бушевал долго, «отводиль душ», по выражению мадам. Танечка, с виду спокойная, только мертвенно-бледная, «как мраморная Ифигения», стояла, прислонившись к креслам и, казалось, выжидала, когда утихнет бешенство дяди. Наконец, «разъяренный тигр» прекратил свои рыкания и повалился обнаженной лысой головой на стол. Тогда заговорила «тихая, бедная овечка». Она сказала, что ее благодарность к нему безгранична; она понимает, что он заменил ей отца, но она не может оставаться тепличным цветком, будет делать то, что велит ее сердце…

Последние слова были заглушены новым взрывом бешенства «разъяренного тигра» и двумя истериками «обескровленных им двух несчастных жертв». Под страшные истерические вопли старых дев, «захлебывавшихся слезами на большом диване», Иван Степанович «громовым голосом» крикнул слуг, которым приказал схватить «негодяи мадемуазель, связать ее и бросить в темниц». Проще — запереть в темный чулан под лестницей.

Тогда Таня, — «о, ужас! ужас!» — схватила со стола «остри стилет» — разрезной нож — «и вонзаль его прямо себе в беленьки грудки».

— О, мосье! О, мой добри бог! Я не видель свет! — с трагическим пафосом вскрикивала француженка. — Но добри француски бог подвинуль меня совсем близко к этот несчастий птичка… Я успель схватиль за стилет и отклонил страшни оружи в сторонки. Voilá, monsieur [41] Вот, сударь. , — француженка показала свою забинтованную руку. — Пораниль отшинь опасни…

— А Таня, Таня? Что с Татьяной Михайловной? — допытывался Федор, отстраняя руку, которую француженка разбинтовывала, чтобы показать рану.

— Бедни птичка опустиль на кресло. Я сам вигоняль слюг… Сам зажималь ее ранки в платок, — маленьки ранки поверх, — сам обливаль из графин двух мадемуазель… И сам ругаль последни слёв ужасни мосье.