Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

Творчество… Искусство… Театр… Какие обманчивые, бессодержательные слова! Все они оказались далекими от того смысла, который еще не так давно вкладывал в них Федор Волков.

Для правящих верхов всякое искусство является лишь средством удовлетворения их тщеславия, служит к прославлению их деяний и укреплению власти, захваченной злыми и грязными путями. Причем же здесь «все»? В таком виде искусство не только не нужно этим «всем», оно им вредно.

«Театр — школа народная». Тот театр, который видел он, Федор Волков? Какая бессмыслица! Это — школа утонченной лести, школа каждения фимиама до одури земным владычицам и их альковным утешителям, школа воздаяния божеских почестей тем, кто в лучшем случае заслуживает лишь кнута палача. Все это — та же надоевшая с детских лет поповщина, только вытащенная из церковных потемок, разодетая в бархатные кафтаны, прикрашенная французской утонченностью и допущенная ко двору в качестве галантного прихлебателя.

Такой театр — угодливый куртизан, порой — фаворит с его продажными славословиями. Его назначение — золотить гниль, узаконивать преступления, возвеличивать жалкое и убогое ничтожество.

Нет, ни ему, Федору Волкову, ни тем, с кем он вырос и общался с детства, с таким «искусством» не по пути.

А возможно другое искусство, то, в которое он верил с детства, тень которого принял за живой и полнокровный образ? Конечно! Если возможна сама жизнь, то возможно и ее полное выражение в искусстве. Но когда наступит эта возможность? Не скоро. Во всяком случае, он, Федор Волков, этого не увидит. Это станет возможно лишь тогда, когда наступит рассвет и рассеется густая тьма, обволакивающая матушку Русь.

Федор, напрягая всю свою волю, отгонял от себя эти безрадостные мысли, но они, с назойливостью мошкары, осаждали его, требуя приоткрыть хоть маленький просвет в будущее. И он вновь и вновь принимался думать все об одном и том же.

— Ярославль виден! — радостно закричал Семен Куклин, наполовину высовываясь из повозки. — Ух! Родным духом запахло. Здравствуй, отчина! Здравствуй, Волга!

Ребята повскакали со своих мест, наперебой загалдели:

— И то! Сейчас весь объявится, как на ладони!

— Вон и пригорки знакомые! Наши. Нигде таких нет. Зараз узнать можно.

— А вот сарай, робя! Чей это сарай на отлете? — крикнул Алеша Волков.

— Сарай-то? Аль не узнал? — толкнул его шутливо под бока Демьян. — Чай, шинкаря Мохрова из слободки, папаши девок всех гулящих…

— А! — отозвались все в один голос.

— Импресар здешний…

— Во-во! Самый главный обер-гофмаршал!

— У него, чай, за это время свои реформы произошли…

— А то нет? Не без того. Фижбики [86] Фижмы. , поди, новые девкам соорудил!

— Али старые упразднил, на античную стать!

— Нет на свете края лучше нашего Ярославля, — убежденно заявил Демьян. — И театра лучше нашего нет.

— Само собой, без лести. Богатее — есть, а лучше — нет, — поддакнули оба бывшие придворные актера.

— Как-то только Канатчиковы в нем изворачиваются?

— Иван писал — действуют вовсю, — сказал Алеша.

— Ну, вот и подмога им поспела. Вроде как итальянские кастраты, — рассмеялся Семен.

— А ништо! Дишкантом петь — пожалуй, не наше дело. А сыграть что не похабным образом — охулки на руку не положим, — хорохорился Демьян.

— А придворную жизнь разве начисто похерил, Демьяша? — подмигнул Алексей. — Жаль! Гофмаршала бы заслужил.

— К лешему под хвост все эти дворы! У меня свой двор, да еще с избой, в нем я и гофмаршал. Эхе-хе… Как-то там матка бедная оборачивается?.. Наверно, весь двор как есть крапивой зарос, не хуже питерского. И присесть негде будет. Двор расчищу — реформа, значит. Кожи опять дубить примусь. Вон они, руки-то, как у мамзели стали. У Канатчиковых героев играть почну. На доброй девоньке женюсь. Енженю из нее сделаю. Мы оба играем, а ребята в зале до одури хлопают. И никаких величеств. Будя! — резонерствовал Демьян.

— А я к тебе в фавориты подсыкнусь, — подмигнул Семен.

Демьян показал ему увесистый кулак:

— Вот он, фаворит. Видал? Как в «случае» по чьей шее придется, так и становой хребет напополам.

Федор в простых и грубых словах товарищей почувствовал вывод из всего передуманного им за время дороги.

Кибитка въехала в город.

Дома ожидали Волковых с нетерпением. Встретили как воскресших из мертвых. Иван был сильно расстроен ходом заводских дел. Между объятиями и поцелуями все время вздыхал и крутил головой. Хозяйка Татьяна Федоровна располнела, и раздобрела. В ней не без труда можно было узнать прежнюю девочку Танюшу Попову. Едва покончив с церемонией встречи, Иван повел братьев в отдельный покойчик. Начал без предисловий: