Виктория Холт - В ожидании счастья

Это придавало жизни новый интерес, и когда приходили счета, я мельком смотрела на крупные суммы, стоявшие внизу, и небрежно писала: «Оплатить».

Роза Бертен была очень довольна мной, а я — ею.

О, безрассудство тех дней! Я переставала понимать, что происходит в мире вокруг меня. Я не прислушивалась к разговорам о сложных отношениях Франции с Англией, которые могут привести к войне в любой момент, и, совершенно забыв о своем муже, танцевала до трех-четырех часов утра или играла в карты, становясь заядлым игроком.

Я сделала очень многое для того, чтобы отменить этикет, однако, естественно, мне удалось не все. Когда я просыпалась, одна из моих служанок приносила мне в постель альбом, в котором были все модели моих платьев. Моим первым делом после пробуждения было решить, что я буду носить в течение всего дня, в зависимости от ожидавших меня дел — свиданий, встреч и приглашений: скажем, платье для приема утром, домашнее платье на послеобеденное время и роскошное платье от Бертен на вечер. Другая служанка стояла у постели, держа в руках поднос со шпильками и булавками, и, когда платье было выбрано, я подбирала к нему булавки. После этого альбом уносили, и платья готовились к назначенному часу.

Церемониал вставания был утомительным. Я страстно мечтала о Трианоне и решила как можно чаще оставаться там. Что за прелесть просыпаться в своей собственной маленькой комнате! Выпрыгнуть из постели и взглянуть из окна на парк, который создавался мною по собственному плану, а возможно, и выбежать на крыльцо, накинув халат поверх ночной сорочки. Какое восхитительное чувство — ощущать босыми ногами прохладную траву! В этом была одна из прелестей Трианона.

Насколько это отличалось от Версаля, где церемонии, казалось, душат меня и гасят мою энергию.

Однажды зимним утром мое вставание после сна затянулось. Чтобы одеться, около меня должны находиться фрейлина с одной стороны и камеристка — с другой, а если этого недостаточно, то камеристка и фрейлина должны были прислуживать мне вместе с прислугой более низкого ранга.

Процедура была длительной, и в то холодное утро она не доставила мне никакого удовольствия. В обязанности камеристки входило надевать на меня нижнюю юбку и подавать платья, а фрейлина выполняла более интимные задачи — надевала нижнее белье и лила воду при умывании. Однако в присутствии принцессы из королевской семьи фрейлина должна была уступить ей право передачи мне моего белья, и это должно было педантично соблюдаться, поскольку могли быть случаи, когда присутствуют две или три принцессы, и если одна из них посягала на права другой, демонстрируя свой более высокий ранг, то это являлось серьезным нарушением этикета.

В тот день я была еще не одета и ожидала, когда мне передадут предметы нижнего белья, и уже была готова принять его от фрейлины, как вдруг дверь в спальню отворилась и вошла герцогиня Орлеанская. Увидев, что происходит, она сняла перчатки и, взяв белье у фрейлины, передала его мне. Однако в этот момент появилась графиня Прованская.

Я глубоко вздохнула и во мне стало нарастать раздражение. Я стояла неодетая в результате появления герцогини Орлеанской, а тут еще появляется моя невестка, которая будет глубоко оскорблена, если кто-нибудь помимо нее поможет мне одеться. Я вручила ей свое белье, сложила руки на груди и с выражением покорности на лице стала ждать, благодаря судьбу лишь за одно — больше не могла прийти никакая дама в ранге выше, чем у моей невестки, и повторить эту глупую процедуру.

Мария Джозефа, видя мое нетерпение и понимая, что мне холодно, подошла ко мне, и, не снимая перчаток, надела на меня через голову рубашку, сбив при этом мой чепец.

Я больше не могла сдерживаться.

— Позор! — пробурчала я. — Как утомительно!

Потом я рассмеялась, чтобы скрыть свое раздражение, и во мне окрепла решимость поломать этот глупый церемониал. Я понимала, что лучше всего это сделать во время какого-нибудь события, имеющего государственное значение, но откладывать надолго представлялось нелепым.

Таким образом мне удалось привести Розу Бертен в мои личные покои, куда раньше ремесленники и торговцы не допускались. А я все больше и больше времени проводила в Трианоне.

Укладка моей прически представляла настоящий ритуал. Разумеется, у меня был лучший парикмахер Парижа, а, возможно, и мира. Монсеньер Леонар был таким же важным лицом в своей области, как Роза Бертен в своей. Каждое утро он приезжал из своей мастерской в Версаль для укладки моих волос, и люди обычно выходили из домов, чтобы полюбоваться его каретой, запряженной шестеркой лошадей. Неудивительно, что росло недовольство в связи с моей расточительностью. Роза Бертен изобретала лишь для меня новые фасоны платьев, а он трудился над новыми прическами. Много лет назад мой высокий лоб стал причиной недовольства, теперь мода требовала высокого лба, и прически постепенно становились все более и более фантастическими. С помощью различных помад волосам придавалась упругость и они поднимались прямо вверх, а затем на высоте примерно пятидесяти сантиметров сооружалась прическа из волос того же цвета. Монсеньер Леонар проявлял оригинальность — он создавал с помощью волос цветы, птиц и даже корабли и миниатюрные пейзажи с искусственными цветами и лентами.