Фаина Оржеховская: Себастьян Бах

Серый, узкий, как бы сдавленный с боков дом внушал уважение жителям города Ордруфа, так же как и сам хозяин дома, Иоганн-Христоф Бах, церковный органист и преподаватель музыки. Это был молодой человек лет двадцати пяти, но на вид очень степенный, редко улыбавшийся Иоганн-Христоф был образованным музыкантом. Его обширная библиотека возбуждала любопытство учеников. Но строгий учитель никому своих нот не показывал. Он носил с собою ключи – так же, как и его жена. Только у нее были ключи от кладовой и от бельевого шкафа, у него же от шкафа с нотами. Он не любил ничего внезапного, необычного, сердился, если что-либо нарушало установленный им порядок. Своим ученикам он внушал неизменные правила, добросовестно обучал их игре на клавире и на органе, но не пытался влиять на их воображение.

Лишь раз в году, в день святого Матвея, размеренная жизнь Иоганна-Христофа нарушалась. В этот день он вместе с женой прибывал на традиционный семейный праздник в город Эйзенах, или Арнштадт, куда съезжались его родичи– многочисленные Бахи, живущие в разных городах Германии. Чаще всего собирались они в Эйзенахе, у отца Христофа, Иоганна-Амвросия Баха, задним числом отмечая дни рождения, именины, прошедшие свадьбы и другие памятные даты.

Все Бахи – братья с женами, сестры с мужьями, дядья, тетки, племянники, внуки и внучки – собирались под одной кровлей и пировали по два-три дня подряд. Переписывались они редко, да и почта была неисправна. Зато во время всеобщей родственной встречи узнавали обо всех событиях, происходивших в этой обширной семье. О прошедших и предстоящих. О крупных делах и мелких подробностях.

Иоганн-Амвросий, эйзенахский музыкант, был по внешности и по характеру совершенной противоположностью своего сына, Христофа. Жена Амвросия, Елизавета Бах, хрупкая на вид, но выносливая, не гнушалась никакой черной работы. В день святого Матвея, когда съезжались гости, она с утра хлопотала на кухне вместе с золовками и племянницами. Ни один из Бахов не был достаточно богат, чтобы силами одной семьи принять и угостить всех родичей. Гости привозили с собой провизию и утварь, и женщины соединенными усилиями приготовляли все необходимое для трапезы. Мужчины кололи дрова для печи, сдвигали столы и стулья. Наступал час – и хозяева вместе с гостями усаживались за большой, во всю длину комнаты, составной стол. Во главе – Иоганн-Амвросий Бах, тучный, румяный, с маленькими проницательными глазками и гривой черных волос, которые не редели с годами. Парика он не носил. Его широкое крестьянское лицо украшали длинные усы; он уверял, что отпустил их, чтобы хоть чем-нибудь отличаться от своего брата-близнеца. Близнец сидел тут же. Глядя на них обоих, можно было убедиться, что усы одному из них необходимы.

Иоганн-Амвросий был веселого нрава и не любил жаловаться на невзгоды. Шуткой прогонял он усталость или печаль. Подняв стакан с вином, он первый густым, зычным голосом провозглашал тост, пересыпанный прибаутками, которые обычно вызывали у присутствующих громкий, несмолкаемый смех. Но окончание тоста было серьезно и важно.

– Наш род, – говорил Амвросий, оглядывая всех родичей, сидящих за столом, – как большой ветвистый дуб. Все его ветви, и большие и малые, широко разрослись и дают густую тень. Да не оскудеет наша сила!

И дружное «Аминь!» перекатывалось как гром.

Затем, хорошенько наговорившись обо всем, родичи принимались петь хором псалмы и хоралы. За едой и питьем, за веселыми разговорами не замечали времени. И, когда веселье достигало высшей точки, переходили к простым песням, в которых мелодия была общая, а слова разные для каждой группы хора.

Иоганн-Амвросий начинал:

А в другом углу раздавалось оглушительно и задорно, как припев:

Вскоре эти песенки про хитрого портняжку и начатую войну с сильным врагом – зимой – уже начинали распеваться на разные лады, но при этом стройность пения не нарушалась. Недаром все Бахи были музыкантами, и жители городов, где они проживали, словно забыв первоначальное значение этого имени, называли и других музыкантов Бахами. Раз Бах – значит, музыкант. И когда кто-нибудь из Бахов восклицал на семейной пирушке: «Давайте петь «Что угодно», – лица родичей сначала принимали серьезное выражение. Совместное пение на разные лады требовало большого искусства и внимания. И, когда оно особенно хорошо удавалось, сами певцы начинали смеяться от удовольствия. И этот смех нисколько не мешал пению и только придавал ему больший блеск и живость.