По общему мнению, генерал-лейтенант князь Белосельский-Белозерский был неплохим человеком, жуиром и острословом. Но он был, извините, паркетным генералом, то есть службу провел в свите государя-императора, ― со всеми вытекающими отсюда последствиями. И мой вопрос ясно намекал на это. И хвала Аллаху, аллайхи салам, как говорят персы, что Николай Францевич не сделал мне выволочку.
Иван Васильевич Шольдер курил во дворе. Я велел моему вестовому Семенову привести Локая.
― Кажется, он болеет. В глаза ему смотреть ― сил нет, ― сказал я.
Семенов привел моего вороного жеребчика. Иван Васильевич полез ему в зубы, в ноздри, в уши, в пахи, подавил селезенку, понюхал из ноздрей, проверил бабки, копыта, обошел вокруг, поприкладывал трубку.
― Что скажу, Борис Алексеевич. Видите, ноздри и уши чистые. Живот не вздутый. Селезенка и прочее в порядке. Легкие в порядке. Иначе бы из ноздрей потягивало, что из солдатской казармы ранним утром.
― Так ведь невеселый. Смотрите, будто болеет! ― сказал я.
― Недокорм наблюдается, ― продолжил Иван Васильевич характеризовать Локая. ― Но это у всех наших лошадей. Попробуйте его морковью покормить, только не усердствуйте. Так, понемногу. А смотрит он и вправду, как наш раввин в Тору. Он уже у вас…
― Полгода. Он привезен из Туркестана с Закаспийской бригадой. Потом достался казаку Первого Уманского полка, после его гибели в Алашкертской долине достался мне, ― сказал я.
― Не кабардинец? ― спросил Иван Васильевич и сам же сказал: ― Уже вижу, что задаю глупый вопрос. Локай ― значит, локайской породы. А до вас как его уже звали?
― Неужели тоскует? ― воскликнул я. ― Понятия не имею, как его звали. Я стал звать Локаем, по породе, потому что записан он локайской породой.
― Ну, что же вы хотите! Давайте будем вас звать не ваше высокоблагородие господин капитан, а давайте вас назовем цырульником Мовшей Рабиновичем! ― тоже воскликнул Иван Васильевич.
― Так ведь он на Локая отзывается. Видите, уже ушами прядает на нас! ― возразил я.
― Таки что, скажите, ему остается! ― развел руками Иван Васильевич.
― Ну, здоров, и слава Богу! А то ведь ― на эту чертову Кут-Амару! ― вроде бы успокоился я.
― А скажите, Борис Алексеевич, да, вот мне в голову пришло, скажите, с кем-нибудь из лошадей он дружит? ― спросил Иван Васильевич.
― Кто? ― не понял я.
― Ваш конь Локай. Есть у него среди лошадей друзья? ― снова спросил он и, увидев, что я несколько прионемел от такого вопроса, объяснил: ― Видите ли, уважаемый господин Норин, лошади высокоорганизованные в социальном отношении животные. Дружба, неприязнь, семейные чувства им присущи в полной мере. Возможно, он не может влиться в новую для него среду. У нас сплошь кабардинцы, а он локай, он для них чужой, и они ему чужие. Он просто-напросто тоскует у вас. Вполне может быть такое.
― А как же я его подружу… ― начал было я.
― Да вы-то не подружите, Борис Алексеевич! Вы-то не подружите. Но вот вам старинный рецепт лошадников. Лошади ведь сами выбирают. Вы его ни с кем не подружите. А вот купите козу… Нет-нет-нет, не смейтесь, а послушайте ученого еврея! Купите ему козу. Внакладе не останетесь. Если не поможет вашему коню, съедите ее. Но вдруг поможет. Старые лошадники так делают, так изгоняют тоску из лошади.
― Именно козу? ― в полном недоверии спросил я.
― Только козу. Уж не знаю, какая связь, но только козу! ― выставил вперед руки, будто не пускал меня более ни к одному из животных, Иван Васильевич. ― Козу, Борис Алексеевич, и только козу.
― Н-да, ― сказал я, а потом спросил сотника Томлина: ― Козу купим?
― Куды-сь нам? ― спросил сотник Томлин.
― Шольдер советует, чтобы Локая полечить, ― сказал я.
― Куда порешили, Лексеич? ― уточнил вопрос сотник Томлин.
― На Амарку! И я получил назначение возглавить всю артиллерию! ― сказал я и сам сконфузился выскочившей как бы похвальбы.
Сотник Томлин моего конфуза не принял или не заметил.
― В строй, что ли, в поле? ― спросил он с трудно улавливаемым ― или с хорошо скрываемым нехорошим чувством ко мне. И вдруг я понял, за кого он меня считал, когда я работал в штабе.
“То есть, ― сказал я себе, ― болтаться никем при том же штабе ему не было зазорным. А моя работа в штабе его оскорбляла!” Я был готов вспылить. Он это увидел. Но он не умел просить извинения. Он замыкался или быстро уходил во что-то другое. И сейчас он быстро сменил разговор.
― На Амарку! И где мы емя какавы возьмем? ― спросил он и как бы даже заругался. ― Ну, пришарашимся мы. Ну, отпугнем турченят. А с нас же и спросят наши друзья свою какаву. “А какава где?” ― спросят. ― Международная конфузия будет, Лексеич!
Читать дальше