Борис Поляков - Кола

– Все знают, – миролюбиво сказал благочинный.

– А что говорят?

Благочинный пожал плечами:

– Не до него особо-то. Но говорят одинаково все, не жалуют. Сволочь, говорят.

У борта на корабле офицер рассматривал в подзорную трубу Колу. Рядом еще офицеры, похоже, переговаривались. Все открыто, не хоронясь.

– Каких-то пятьдесят-шестьдесят саженей, – сказал Пушкарев негромко. – Отсюда и мы их можем достать из ружей...

«Можно, да. Можно залп или два успеть. А потом? Корабль не парусный, отойдет по Туломе и жахнет из пушек по городу».

Сказал Пушкареву, как заклиная:

– Сохрани нас господь от этого.

Шлюпка с гребцами отделилась от корабля. На корме белый флаг, офицер. Дружно взмахивают над водой весла. Шлюпка наискось пошла вниз, к редуту. «Посмотреть хотят?» И Шешелов тронул чуть Пушкарева:

– Встретьте, пожалуйста, парламентера. И не давайте ему глазеть на редут, сюда ведите. И Бруннер пусть тоже сюда идет.

Берег Туломы с угора до мыса весь заполнен колянами. Стар и мал собрались, вся Кола. Все теснятся ближе к угору, где стоят Шешелов с благочинным.

По воде звуки гулкие с корабля, голоса непонятной речи. Видна суета на палубе. Матросы в открытые порты выдвигали большие пушки и целили их на город. Борт щетинился дулами, жерла пучились чернотой, и от этого становилось не по себе. Умолкал вокруг приглушенный говор. Может, шлюпку свою бодрят? У отца Иоанна запали в блеске сухом глаза. Днем, при свете, особенно видно, как состарился он за сутки. И в движении губ его разобрал:

– Мирным исходом тешить себя не стоит.

Слова были как приговор, но не их хотел слышать Шешелов. «Пока шлюпка у берега, в город, ясно, стрелять не станут. Да и после не вдруг-то они решатся. Сейчас даже старые ружья колян могут прислуге у пушек урон нанести немалый. На корабле ведь не выжили из ума, понимают. Но почему безбоязненно стали близко? Пушки свои выдвигают, а не спущен переговорный флаг. Нет, отец Иоанн, пока хоть маленькая надежда есть – стоит!»

Пробираясь между колянами, подошли Герасимов, Бруннер. Герасимов в новой рубахе, на сюртуке крест. Бруннер косится на шешеловскую шпагу с Георгием и вытягивается словно перед начальством: наверное, никчемным себя почувствовал, молодым и теперь не станет уж перечить.

На мысу собирали, строили инвалидных унтеры, загораживали редут от шлюпки. Она ткнулась в песок у мыса. Пушкарев показывал, как идти, но офицер не поднялся в народ, на берег, а пошел у воды, внизу. За ним шел Пушкарев.

Коляне толпились по откосу, на них напирали задние, теснясь, стараясь глянуть на офицера; край откоса сорвался, и к воде суматошно посыпались бабы, добровольники, молодежь. Пушкарев офицера окликнул и свернул от них круто вверх. Ноги вязли в сыпучем сухом песке, оползали, Пушкарев карабкался, помогая себе руками. Офицер оглянулся на Пушкарева, на шлюпку свою, колян на его дороге и стал взбираться на крутизну следом.

– Зачем же он эдак? Неуваженье... – Голос Герасимова обеспокоенный.

– Спесь ему, видно, поубавить, хочет, – сказал благочинный.

Утробный могучий голос взорвал тишину, заревел, словно земля разверзлась. Шешелов, холодея, вздрогнул: что это? Озирались на небо люди, осеняли себя крестом. Глас умолкнул на тяжелом выдохе.

– То гудок у него, гудок! – Сын Герасимова вскочил на камень, кричал: – Не боись! Кто в Архангельском бывал, знает! Дудка обычная! Это от пара голос сильный такой.

Белое облачко над трубой растаяло в свете солнца. Шешелов вытер шею платком и с Герасимовым переглянулся:

– Однако.

— Ага, – у Герасимова лицо в смущении. – Нутро холодит.

– Мудрее бога хотят стать люди, – сердито сказал благочинный. – Вот и безумствуют ради приобретения славы среди человеков. – И рассмеялся искренне, громко: – Эк он нас! Одним голосом в страх вогнал. На угор взобрался и офицер. Он взопрел не менее Пушкарева. Погодок Бруннера будет, пожалуй. Молодой, не испуган, скорее смущен необычной своей дорогой, мундиром в песке, руками. Настороженно оглядел колян, с любопытством. Отряхнул мундир, руки. Вокруг расступились, образуя ему дорогу, и словно выпятили Шешелова вперед: благочинный, Бруннер отступили за его спину, Герасимов отошел к колянам и затерялся.

Офицер говорил округло, катая во рту язык, а Шешелов смысла не понимал. Он не знал английского. Пушкарев смотрел исподлобья. В наступившем молчании благочинный сказал:

– Он спрашивает, действительно ли перед ним комендант гарнизона и крепости.