Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

Витя остановился, вынул из карманов все имевшиеся у него пять гранат…

Затем немного приподнялся; заглянул в овраг, и увидел полицаев, которые кучковались в одном месте.

«Ну будет же вам сейчас, предатели проклятые» — мстительно подумал Витя и, вытащив чеку из первой гранаты, что было сил метнул её в сторону врагов.

Эта первая граната ещё летела, и полицаи ещё ничего не заметили, и ещё стреляли в сторону берёзок, а Виктор уже схватил вторую гранату и, выдернув чеку, метнул её следом за первой.

Вот тогда то и грянул взрыв. Невыносимо сильная звуковая волна ударила, и как бы отшвырнула назад спокойствие окружавшей их природы. Второй взрыв… и уже летит третья Витина граната.

Тут раздался крик раненых, который казался ещё более сильным, чем звук взорвавшейся гранаты.

Огнём полыхнули в Витиной голове слова клятвы:

«…клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад на нашей земле не будет уничтожен. За сожжённые города и села, за смерть женщин и детей наших…»

Он рванулся вперёд, выскочил в уже затянувшийся гарью овраг, и что было сил швырнул две оставшиеся гранаты туда, где ещё шевелились полицаи.

Сразу же за этим отшатнулся назад, повалился на землю, а там, где только что промелькнула его тень, засвистели вражьи пули.

Взрыв сразу двух гранат почему-то показался совсем негромким. Должно быть, уже заложило в ушах…

Витя досчитал до трёх, затем приподнялся, выхватил автомат, который до этого был закреплён у него на спине, и метнулся в большой овраг.

А там — ужас, уже привычный, и вместе с тем такой, к которому невозможно привыкнуть — развороченные взрывами тела, и кровь… кровь — повсюду кровь. Даже плывущая в воздухе тёмная гарь отдавала сильным кровяным запахом…

Но вот зашевелился массивный, чем-то похожий на медведя полицай, приподнялся, целясь в партизан, который уже бежали, пригибаясь, со стороны берёзок.

Витя первым нажал на курок — короткой очередью срезал врага сбоку, и полицай тяжело, словно мешок рухнул на землю, несколько раз конвульсивно дёрнул ногами, и застыл.

А к оврагу уже подбежали партизаны. Первым рядом с Витей оказался Яковенко. Он ободряюще улыбнулся, и, хлопнув Витя по плечу, молвил:

— Ну, Третьякевич-младшой, молодец. Так и знал — не подведёшь…

И, обернувшись к своим бойцам, крикнул:

— Забираем оружие и отходим к лесу. Быстро!!

До войны Паньковский лес, получивший своё название от расположившегося на противоположном берегу Донца хутора Паньковка, считался непроходимым. И именно поэтому партизаны избрали его местом для своей дислокации.

Но, когда возникла необходимость в этом лесу укрываться, то выяснилось, что лес совсем небольшой. Этот, расположенный вдоль течения Донца лес, оказывается, хорошо просматривался. Что же касается рассказов о его «непроходимости», то они дошли, должно быть, с дедовских времён…

Решено было и без того небольшой партизанский отряд разделить ещё на несколько расположенных в разных местах групп. И с одной из такой групп, а именно с группой Литвинова пропала связь.

Яковенко и ещё несколько бойцов, в числе которых был и Витя Третьякевич, отправились в разведку. Нашли разгромленную базу группы Литвинова, но ни самого Литвинова, ни его бойцов, ни даже их тел там уже не было.

Озадаченные и расстроенные бойцы возвращались через поле к основному массиву Паньковского леса. Вот тогда то и наткнулись они на полицаев. Последовала стычка, описанная выше.

В результате все полицаи были перебиты, у них взято: восемь автоматов, шесть револьверов, восемьсот патронов, и один пулемёт. Среди партизан только один оказался раненым в руку…

Через несколько минут партизаны уже шли по лесу. Проводил отряд сам командир — Яковенко. Двигались в таких местах, где не было ни единой тропочки, и только по едва заметным приметам определял командир, что они продвигаются действительно в верном направлении, к своей основной базе.

Сразу же следом за командиром шёл Витя Третьякевич. Пышные, щедрые на свет солнечные зайчики вновь и вновь появлялись на лице юноши. И лицо его казалось всё таким же открытым, полным оптимизма. И только очень внимательный человек, заглянув в его глаза, прочитал бы там глубокое, и самое, пожалуй, сильнейшее неприятие происходящего. Это было отвержение войны, отвержения насилия, невозможность смириться с тем, что он видел, слышал и чувствовал в последние дни и месяцы.