Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

В Ростовском университете, среди многих умных и толковых студентов, особенно выделялась одна коротко подстриженная, миловидная девушка. Глаза её часто сияли большим вдохновением; а иногда в них зажигался столь яркий пламень, что даже страшно, но, вместе с тем, и радостно было в эти глаза смотреть.

Училась она не просто, чтобы хоть как-то выучиться, не для «корочки» — она действительно любила учёбу, сам процесс приобретения знаний; и ей огромнейшее духовное счастье доставляло эта возможность приобщиться к мудрости иных людей. Она вела активную общественную жизнь, потому как она не умела и не хотела быть одна. Да — она любила студенческое бытие, но в самой ответственной, именно учебной его ипостаси, а что же касается пустого времяпрепровождения — всяких там гулянок, то в них она никогда не участвовала, а углублённо занималась изучением наук, и рисовала.

Так как училась она на биологическом факультете, то и некоторые её картины отобрали анатомию человека, животных или растений. Да — это были именно картины, а не учебные плакаты; и даже слово «профессиональные» не вполне к ним подходило, так как исходила от них та духовная глубина, которая светит с полотен Возрожденья.

Эту талантливую, влюблённую в культуру, в просвещение, и вообще — в Жизнь девушку звали Шурой Дубровиной.

Родилась Шура в 1919 году, в городе Новочеркасске, Ростовской области, а в 1920, Шура, которой было тогда всего несколько месяцев, переехала вместе со своей семьей в город Краснодон.

А семья Дубровиных была очень большой. У родителей — семь братьев и сестёр. А родители — приниженная, такая тихая, покорная, и глубоко несчастная матушка Анна Егоровна; и отец — шорник, и горький пьяница Емельян Евсеевич Дубровин. Жили они не просто бедно, а порой и нищенски; ведь папаша часто и не доносил скудную свою зарплату до дому, а пропивал её. А жилище, в котором они обитали, даже и домом нельзя было назвать, скорее — это была мазанка, причём в самом худшем и печальном своём воплощении. Внутри этой, словно бы не решающей подняться чуточку повыше над землей мазанки, было очень грязно; и если Шура и старалась прибираться, то грязь всё равно приносилась её папашей. А ещё: папаша был часто не в духе; и в таких случаях он сипел и ругался самыми дрянными словами; иногда прицеплялся к матери, или к кому-нибудь из Шуриных братьев и сестёр, и начинал распекать их. И что особенно во всём это угнетало, так это предельная тупость упрёков, и вообще — всех разговоров и поступков этого совершенно необразованного, тёмного человека.

И какой же радостью стала для Шура учёба в школе: сначала в Первомайской, а затем — в школе имени Горького! Там, в школе, она видела прекрасных, светлых, умных людей. И как же, до слёз в своих прекрасных глазах, грезила Шура об ещё более прекрасной жизни: об учёбе в университете, о приобщении к тем великим и прекрасным людям, которых она слышала пока что только имена, и названия наиболее выдающихся их работ.

«Учиться» — какое прекрасное это слово! Как же это восхитительно — находиться в коллективе единых с нею по духу, по жажде просвещения молодых людей, и слушать внимательно, жадно улавливая каждое-каждое слово, этих мудрых преподавателей. А потом — зайти в библиотеку, и увидеть там столько книг, каждая страница которых сияет этим духовным светом…

Она жаждала учиться всю жизнь, расти духовно, но, вместе тем, и других учить. Шура мечтала стать учительницей.

И вот сбылась её прекрасная мечта: оставила она унылую, грязную мазанку, где жизнь так затхла, где тянуться унылые дни пьянства, тупости и безделья, и в 1937 году она поступила в Ростовский государственный университет на биологический факультет; затем, для дальнейшей учёбы перевелась в Харьковский государственный университет, где в 1941 году закончила 4-й курс.

В годы учёбы она возвращалась в свою Краснодонскую мазанку, только во время летних каникул, но если бы не несчастная мать, которой Шура сострадала, она бы вообще проводила лето в гостях у своих хороших подруг и друзей, которых у общительной, деловой Шуры было очень много.

Но вот началась война, и Шура была вынуждена вернуться в мазанку уже окончательно. Как же плакала она, прощаясь со своими университетскими друзьями и подругами! На прощанье она всех их расцеловала, и всем шептала: «Миленькие мои…»

Но вот она вернулась, вот вошла со своим чемоданчиком, в который аккуратно уложены были книги и некоторые из её университетских рисунков, в мазанку, и поняла, что ничего в этой мазанке не изменилась, а всё так же смердит, шебурша руганью невыносимый, тупой, затхлый быт — это сонное подобие жизни, эти похожие один на другой дни; и тогда, усевшись за столик в уголке (а своей комнаты у Шуры не было); она заплакала горько-горько…