Захария Станку - Босой

У Мэнойу мы болтаем с дочерьми, дурачимся.

Успехом пользуются только парни постарше, мы лишь поглядываем да хорохоримся.

Возвращаясь, стучим в ворота Митры. Повторять не приходится.

– Я здесь, дружок… Заходите во двор.

Она распахивает калитку и хватает нас за руки. Ведет на сеновал.

Вдруг тетя Митра обнимает меня… Мы падаем вниз, словно с высокой горы… И проваливаемся в пропасть…

Я поднимаюсь качаясь, словно пьяный. После меня валится в пропасть Туртурикэ.

– Завтра вечером опять приходите.

– Придем и завтра.

– И других приводите.

Мы уходим, и щеки у нас полыхают со стыда, со стыда и ничего другого…

Сени в нашем доме разгородили стенкой из пайянты. Окна и двери прорезал мой дядя Преда – у нас его не любят, дядя отчаянный болтун и враль. Врет он безбожно, но зато работает славно. Прошло немного дней – и комната для Иона готова. И кровать тоже.

В нашем доме назревает скандал.

Разразился он в предпасхальную ночь.

Ждать, когда зазвонят ко всенощной, не приходится – колокола с церкви давно сняты. Поэтому мы легли спать пораньше и к одиннадцати уже проснулись. Зажигаем лампу, ополаскиваем лица и одеваемся во все лучшее, что есть. Каждый прячет за пазуху крашеное яйцо. Мы облупим их и съедим во дворе церкви после причастия.

Все проснулись, умылись и оделись.

Только Ион с Линой спят как убитые. Мы стучимся и будим их.

– Вы что, не пойдете в церковь? – спрашивает мама.

Брат Ион заспанным голосом отвечает:

– Нет, мама, не пойдем.

– Почему это не пойдете? Хотите, чтоб мы вам пасху домой принесли?

Брат, накинув кожух, выходит на порог.

– Нет, мама, пасху приносить не надо. Мы с Линой не будем причащаться.

Мама не возьмет в толк, что такое он говорит.

– Как это не будете?

– Так, не будем.

– Это что еще за разговоры?

– Мы стали адвентистами.

– С каких пор?

– Да давно уже…

Мама опускает голову.

Мы идем в церковь. Отец шутит:

– Вот не знал, что у меня в доме язычники завелись.

Новость оставила его равнодушным…

Поп Бульбук по-прежнему не разговаривает с нами. Любить он нас не любит, однако как-то предложил отцу мировую. Случилось это четыре года назад.

Мой брат Георге только-только закончил семинарию. Поп стакнулся с Димозелом, почтмейстером, и тот отбил Георге телеграмму: «Приезжай. Отец при смерти». И подписался за маму. Телеграмма ушла, Георге получил ее через час после того, как сдал последний экзамен. Заняв денег у приятелей, купил билет на поезд. И разбудил нас среди ночи стуком в ворота…

Отец, зевая, отворил дверь. Георге швырнул посреди комнаты чемодан и разразился руганью. Мы смотрели на него оторопело, ничего не соображая спросонок.

Георге красив и высок ростом. На нем черный костюм с белой выпушкой на брюках. Сорвав с головы шапку, он шмякнул ею об пол. И ну орать во все горло:

– Что значит это издевательство?

Никто из наших ровно ничего не понимал.

– Да кто же это над тобой издевается?

Тогда Георге выхватил из кармана телеграмму и прочел: «Приезжай. Отец при смерти».

Отец расхохотался:

– Никто не посылал тебе никакой телеграммы, да и я, как видишь, жив-здоров. Наверно, это проделки твоего двоюродного брата Никулае и попа Бульбука. Я видел, как они сговаривались в корчме у Тома Окы.

У попа дочь Думитра, девица на выданье, и он непременно хотел женить на ней моего брата.

Георге немного поостыл, и стали они с отцом держать совет.

– Раз уж я здесь, пойдем завтра к попу – потолкуем о женитьбе.

Мы потеснились и освободили брату местечко на постели, с самого краю у стены.

Велико было мое удивление, когда утром я увидел, как Георге чистит зубы узенькой щеточкой, выдавливая на нее из круглой трубочки что-то вроде розового теста.

Семинарист оделся, почистился и пошел вместе с отцом к двоюродному брату Димозелу Никулае…

Поговорив с Никулае, они все вместе направились к попу.

Пришли как раз к обеду. А вернулись домой уже к вечеру. Георге, рассказывая, хохотал до изнеможения.

– Поп у вас просто прелесть. Принял нас словно закадычных друзей. Попадья стол накрыла. Принесла цуйки. Мы выпили. Она угощает нас куриным супом. А потом еще жаркое и вино приносит. Съели мы жаркое, запили вином. Думитра даже пирог испекла. А сама все возле стола вертится, щеки нарумянила, томность изображает.

Я на нее поглядываю и влюбленным прикидываюсь. К концу обода вышла она кофе сварить.

«Так значит, батюшка, – обращаюсь я к Томицэ Бульбуку, – вам угодно, чтоб я стал вашим зятем?»