Захария Станку - Босой

Я беру девчонок на руки. Неумело. Те на миг затихают. Потом, словно их кто подбил, дружно обделывают меня.

– Ах, бессовестные! Всего обкатили. Поди на улицу, оботрись снегом и не серчай. Это к счастью. Вот ежели бы мне догадаться наделать в кадку, когда я у мамы только родилась и бабка меня первый раз в воду сунула, – не бывать бы тогда ни свадьбы с Гушэ, ни всех моих несчастий… Уф!

В обед хозяин открыл судки, расставил на прилавке, поел.

Вечером я возвращаюсь из «Ангела» один, с пустыми судками.

Хозяин заявляется совсем поздно, порой за полночь, а то и под утро. Я сплю в одной комнате с Зыной, прислугой. Это крепкая, здоровая девушка, у нее распухшие красные руки. Ей больше приходится смотреть за коровами, чем за порядком в доме. В хлеву жуют жвачку четыре коровы – три черные как смоль, а одна белая как снег. На этих коровах и держится все хозяйство. Хозяйка продает молоко соседям. Среди ночи в дверь скребется господин Гушэ. Зына – она спит чутко, как кошка, – вскакивает и идет отворять. Я стараюсь уснуть покрепче. Лежу – не шелохнусь.

– Этот что, спит?

– Спит. Хоть дрова на нем коли, не проснется. Спит как убитый.

Хозяин остается у нас в комнате. Ненадолго. Уходит на цыпочках. Но тотчас начинают хлопать двери. Подымается шум. Хозяйка кричит, надрывая глотку:

– Опять у Зыны был, стервец! Весь год, как дети родились, что ни ночь к ней шастаешь. И как только земля тебя терпит?!

Двор у Гушэ большой. Дом стоит почти посередке. Пустынная улица теряется где-то в занесенных снегом полях.

– Слышь, что творится? – доносится из темноты голос Зыны.

– Слышу…

– Ни дать ни взять – сумасшедший дом.

– Ты давно служишь у Упокоя?

– Уже два года.

– И тебе не обрыдло?

– Обрыдло, а куда денешься? У других-то не лучше, а может, и хуже еще.

– Хозяйка колотит?

– Не-е.

– А если побьет, тогда что?

– Глаза выцарапаю!

– А хозяина к себе зачем пускаешь? Нравится?

– Вот еще. Пускаю, чтоб хозяйку позлить. Ненавижу ее. Всех барынь ненавижу.

Зына ворочается на постели, свертывается клубком. Натягивает одеяло до самого подбородка.

– Давай спать, – говорит она, – а то скоро светать начнет!

– Давай!

Мы пытаемся заснуть и не можем. В сумраке комнаты сон кружит над нами лисой, то приблизится, то отдалится, все никак не коснется наших век. Нары широченные, от одной стены до другой. Я скорчился в своем углу. В другом свернулась клубком Зына.

– Спишь?

– Нет…

– Я тоже не сплю…

Я встаю и отдергиваю занавеску. Мрак в комнате редеет.

– Дарие…

– Да…

– Ты, наверно, ко мне хочешь…

– Хочу…

У меня дрожат губы. Я поглубже забираюсь под одеяло. Сжимаюсь в комок. Меня бьет озноб. Мороз на улице крепчает. В комнате стало холоднее.

– Не надо…

– Не буду…

Улица далеко. И все же нам слышен скрип шагов запоздалых прохожих. Собаки спущены, они бросаются на забор, заливаясь лаем.

– Я ведь больная, парень…

Улица занесена снегом. И на заснеженной улице очень красиво, просто несказанная красота. На крышах домов – белые снежные шапки, снежные шапки на заборах, на каждой доске по шапке. Ветки дерев отяжелели, прогнулись под пышным белым убранством. Но снег уже прекратился. По улицам снуют люди. И исчезает под их ногами девственно белый покров.

– Я могла бы испортить тебе жизнь, парнишечка…

Светает. Я одеваюсь и иду в хлев. Прежде от меня воняло дубильней, сопревшей овчиной, едким раствором. Теперь от меня пахнет хлевом, хлебом и ладаном. Из всех товаров, которыми мы торгуем в «Ангеле», только у ладана есть запах. Гробы не пахнут, не пахнет и глазет. Я чищу хлев, выгребаю навоз, скребу коров, бросаю им в ясли сено, настилаю свежую солому. Зына доит тех коров, что еще дают молоко…

На окраинах города чуть ли не каждую ночь случаются кражи: воры взламывают замки и тащат все, что найдут, обирают людей до нитки. Город кишмя кишит ворами.

– Держись от воров подальше, Дарие, – предостерегает меня Зына. – А то можно и в тюрьму угодить.

– Не для того я в город приехал, – отвечаю. – Я приехал работать, денег подкопить.

– Подкопить денег? И для этого нанялся к Мьелу Гушэ?

– А что, разве он не заплатит?

Зына только плечами передернула. А у меня возникло такое чувство, будто холодная змея сжала сердце…

– За так, – говорю, – я и не подумаю надрываться…

В «Ангеле» есть все, что нужно для похорон: свечи и ладан, одежда из гнилого сукна, сшитая на живую нитку, – на живом человеке она расползлась бы мгновенно, туфли и башмаки с каблуками из папье-маше, выкрашенные черным и навощенные до блеска, а также гробы всех размеров: крошечные, с обувную коробку; побольше, покрашенные белой краской; большие и широкие – для солидных покойников, коротенькие и узкие – для недомерков. Гробы выстроились штабелями в глубине лавки. Полки ломятся под тяжестью непочатых штук черного и белого глазета. Белым глазетом обивают гробы для девушек, умерших до замужества.