Лидия Либединская - Последний месяц года

Каховский шел впереди один, за ним Муравьев-Апостол с Бестужевым-Рюминым, потом Пестель и Рылеев.

Солдаты, что вели осужденных, дрожали. Казалось, это их должны сейчас казнить, а не этих пятерых…

Осужденных вывели на голый пустырь.

— Подождите, братцы, — негромко сказал один из солдат.

Гремя кандалами, они с трудом опустились на траву.

Плыла над Петербургом белая короткая ночь. Их последняя ночь.

Они тихо переговаривались.

— Встать!

Загремели барабаны. Шли медленно, в белых саванах с черными кусками сукна на груди, на которых написаны фамилии, а внизу: «Злодей. Цареубийца».

На Кронверке лихо играл оркестр Павловского полка. Исполняли вальсы, польки, марши…

Священник Мысловский, сопровождавший осужденных, все время беспокойно оглядывался.

— Чего вы ждете? — спросил Рылеев.

— Гонца с помилованием!

Рылеев пожал плечами и сказал:

— Положите мне руку на сердце, батюшка: бьется ли оно сильнее прежнего?

Полицмейстер еще раз громко зачитал приговор.

Обратись к товарищам, Рылеев отчетливо и спокойно пожелал благоденствия России.

Все пятеро поцеловались, поворачиваясь друг к другу так, чтобы пожать связанные руки.

Первым взошел на эшафот Пестель.

Их поставили на скамейку в полуаршине друг от друга.

Палач надел на головы мешки.

— К чему это? — с негодованием спросил Муравьев-Апостол.

Накинув на шеи веревки, палач сошел с помоста.

В ту же минуту дощатый пол задрожал, провалился. Веревки натянулись.

И вдруг трое — Сергей Муравьев-Апостол, Рылеев, Каховский — сорвавшись, упали. Веревки не выдержали тяжести кандалов.

Мешок свалился с лица Рылеева. Он сидел в яме, скорчившись от боли, и гневно крикнул:

— Черт знает что! Повесить в России и то не умеют! Глухой ропот пробежал по толпе, зашептались солдаты:

— Видно, бог не хочет их казни!

— Вешайте скорее! — визгливо крикнул генерал. Оркестр играл стремительный марш.

Тела казненных положили в грубо сколоченные ящики и увезли на остров Голодай, где зарыли всех в одной могиле…

Приехать в незнакомый город, выйти на улицу, название которой тебе не известно, брести не зная куда, сворачивая из переулка в переулок, разглядывать дома, заходить во дворы, сидеть на бульварах и скверах, наблюдая прохожих, — есть ли на свете что-нибудь увлекательнее?

Идешь по городу, и сведения, полученные на уроках истории и географии, обретают плоть и кровь. Кажется, что город разговаривает с тобой, рассказывает свою трудную многовековую историю.

Была вторая половина дня, когда, отдохнув после шестичасового перелета, я вышла на иркутские улицы.

Позади остался центр, витрины магазинов и фотографий, рекламы кинотеатров. На опустевшем базаре щелкала под ногами шелуха кедровых орехов, редкие продавцы еще торговали за прилавками черемухой и брусникой.

Я шла и шла, переулки засасывали. Дома в этой части Иркутска крепкие, рубленые, с большими окнами и разноцветными ставнями, украшенные искусной деревянной резьбой.

И вдруг… Синяя эмалевая табличка: переулок Волконского! От волнения не знаю, куда идти, останавливаюсь, оглядываюсь. Белая заброшенная церковь, пыльный безлистый скверик. Где же?.. А вот! Чугунная мемориальная доска: «В этом доме жил декабрист Сергей Волконский». И сразу незнакомый город становится родным.

Вот по этому выщербленному крыльцу поднимался седовласый старик, князь, генерал, принадлежавший когда-то к высшей петербургской знати…

Пятерых декабристов Николай казнил. Сто двадцать били лишены всего — семьи, чинов, богатства — и сосланы в Сибирь: одни в каторгу, другие на поселение.

Могила казненных была сровнена с землей, и никто не имел права знать, где она находится.

Ссыльных держали в самых глухих медвежьих углах России, чтобы их крамольные идеи не будоражили умы.

Но правду сровнять с землей нельзя. И заковать в кандалы нельзя. Твердой поступью идет она по миру и рано или поздно торжествует победу.

После казни декабристов Николай короновался в Москве на царство. В церквах служили очистительный молебен в благодарность за победу над мятежниками.

В толпе, заполнившей Кремль, находился четырнадцатилетний мальчик. Его детское сердце гулко колотилось от любви к погибшим и от ненависти к царю. Сжав кулаки, со слезами на глазах клялся он посвятить свою жизнь борьбе с царем, с его троном, оскверненным кровавой молитвой, с его пушками, расстрелявшими декабристов.