Мулк Ананд - Два листка и почка

Мимо него торопливо прошел кули с вязанкой хвороста на голове. Он невольно вздрогнул и огляделся вокруг себя: одни участки плантации выступали бледно-голубыми пятнами в сгущавшихся сумерках, другие погрузились в тень, и тишину долины нарушал шум воды, доносившийся то глуше, то громче.

Мысль о Барбаре засела в нем гвоздем. Он теперь думал, что его разум превосходно во всем разобрался, а вот чувство никак не мирится со случившимся. Что за непостижимые тепловые и световые законы, что за непонятный магнетизм привязали его к ней? Он убеждал себя в том, что если она только теперь узнала, что он ей не подходит, то ему с самого начала было ясно, что она скоро ему надоест. Ведь достаточно было бы в будущем пустячного события, какой-нибудь мелочи, поступка, слова, чтобы они изменились по отношению друг к другу, хотя бы успели до того как следует сжиться. Де ля Хавр решил, что в нем нет ничего постоянного, кроме любопытства и жажды познания, но и это его не успокоило.

Так продолжал он свой путь, копаясь в противоречивых душевных ощущениях.

Сумерки ограничивали видимость — конец дорожки уже тонул в темноте, и камыши в пруду возле нее походили на подвижные тени. Картина вечера усугубила его мрачность — он готов был себе представить, что шагает в какую-то темную пропасть, которая его неминуемо поглотит. Потом ему захотелось стряхнуть невеселые мысли, набраться энергии и бодрости. Но откуда их взять, когда прежние мучительные думы не раз заставляли отступать и останавливали его порывы? Кризис как-то не разрешался. Он подумывал о каком-нибудь театральном жесте, драматическом объяснении, но решил, что все это будет притворством. Наверно, его облегчили бы слезы — вот поплакать бы сейчас, как в детстве! Но слезы не приходили — очевидно, не было подходящего настроения. Де ля Хавр стал вспоминать свое детство и видел себя воспитанником в Итоне — в коротких штанишках и воротничке.

Сосредоточивать свои мысли на собственных переживаниях было отличительным свойством де ля Хавра — он и теперь на все лады разбирал и преувеличивал свое чувство, в общем искреннее, и стал им чуть ли не бахвалиться. Ему бы хотелось свести все свои ощущения к одному чувству. Однако это не удавалось — чувство ускользало от него и походило на книжные рассуждения о чувстве, в какие бы поэтические одежды он его ни рядил. Даже странно, подумал он, как у него всегда вдохновение перемешивается с тяжкими усилиями — не только когда дело идет о воспоминаниях, но и о чувствах, переживаемых в данное время. Наконец он отказался от погони за сильными ощущениями и сложными чувствами и стал несколько спокойнее перебирать воспоминания о своем детстве.

Он увидел себя взирающим на мир большими, удивленными глазами, снедаемым ненасытным любопытством. У него была привычка бродить в одиночестве по лесу в окрестностях Челтенхэма — он собирал коллекцию насекомых. Эту склонность развил в нем молодой русский натуралист с взъерошенной головой, научивший его вылавливать сачком всяких насекомых. С этого началось его раннее увлечение зоологией — очевидно, оно и заставляло его чувствовать себя неловко и скованно в гостиной матери. Нередко это чувство связанности разряжалось грубыми выходками и вспышками, но оно же побудило его писать стихи. Незначительность и пошлость источников большинства идей, вкупе выглядевших так внушительно, вызывали у него теперь улыбку. До чего человек любит сам себя тешить, сказал он себе под влиянием минутного желания быть вполне искренним с собой. Но подобное саморазвенчивание показалось ему жестоким — снисходительность к себе была больше в его натуре. Он тут же открыл внутри себя тот беспокойный, вечно ищущий, ненасытный дух, который побуждает к деятельности, доискивается причин явлений и сути вещей, стремится к обобщающим выводам; это-то и порождало широту взглядов и всепонимание, которыми, как ему казалось, он мог бы похвастать.

Перед его мысленным взором возникла фигура пьяного отца: тот сидит в кресле, пытаясь разжечь свою трубку, и слюни текут на книгу, раскрытую у него на коленях. Он помнил, как боялся старика и, одновременно, как любил, усевшись к нему поближе, слушать его рассказы об Индии, где он провел много лет на гражданской службе. Эти рассказы и привели де ля Хавра сюда. И конечно, если бы отец узнал, что произошло, он возненавидел бы своего сына и проклял его, как отступника.

Отец был чиновником, слепо преданным той бюрократической машине, которая перемалывала людей в жерновах своих законов; это было теперь для де ля Хавра очевидным — происшедшие в Индии перемены открыли ему глаза.