Вячеслав Шишков - Пейпус-Озеро

– Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за офицеры? Где наш император?

– Я не императору служил, а народу, – возражал гнилозубый, с рыжими, седеющими усами офицер. – И теперь служу народу.

– Кулаком по зубам вы народу служите.

– Врете! Нахально врете…

– Господа, господа! – тщетно взывал лысый. – Это ж свинство, наконец!

– Молчи, отец игумен! – гремел басом Дешевой.

Кто-то из дальнего угла:

– Князь Тернов преставился…

– Ну?! Когда?

– Сегодня утром. Кранкен.

На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи:

– Царство небесное… Еще один ад патрес…

Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились. Дешевой перекрестился усердно и с отчаянием.

– А вместе с князем – еще двое: Чернов и Сводный.

– Царство небесное, царство небесное…

Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями и, застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел:

Наша жизнь коротка-а-а…

Все уносит с собо-о-ю-у-у…

– Не войте, ну вас!..

Дешевой боднул головой, брови его отчаянно взлетели вверх:

– Э-эх, выпить бы! – треснул он кулаком в стол.

Пробило восемь. Сестра Дарья Кузьминишна быстро развела всех по комнатам и выключила свет:

– Покойной ночи.

К девяти все стало тихо. В коридоре горела лампочка. Николай Ребров надел две пары толстых шерстяных чулок, а сверху чьи-то старые галоши, разорвал сзади по шву халат, загнул его полы, на манер штанов, накинул на плечи казенное одеяло и прокрался коридором к выходу. Пусто. Заскрипела дверь в сени, – куча, прикрытых рогожею гробов – скорей, мимо – и вот он на дворе. Возле калитки – караульный:

– Куда? Кто такой?

– Дарья Кузьминишна приказала зайти за хлебом.

– Иди, да скорей! Скоро запру.

Мороз небольшой, и лесная дорога в тишине. Юноша, надбавляя шагу, жадно вдыхал пахучий и крепкий, как брага, воздух. Закружилась голова, ноги шли вслепую, как у пьяного, спину прохватывал холод. Но вскоре, насытившись кислородом, кровь распалила мускулы, и душа юноши взыграла. Ах, как хорошо вырваться от смерти, чтоб видеть вот эту ночь, вот этот лес, дышать, и радостно плакать, и улыбаться звездам. Юноша не двигался, юноша созерцал себя и жизнь, а двигалась дорога, сначала медленно, потом быстрей, быстрей, и вот Николай Ребров у цели.

Та же комната в антресолях барского дома, тот же красноватый свет под потолком.

– Брат, Сережа!

Сергей Николаевич мгновенье стоит с открытым ртом:

– Колька, мальчик! Ты?!. Вот так маскарад…

И, разрывая об'ятия, тянется пухлая рука пухлого Павла Федосеича:

– Эге! Вьюнош! Что за вид…

Покрытая инеем большая кукла срывает с себя чалму, одеяло, халат, и, греясь в одном белье, у жаркой печки, торопится рассказать про свою жизнь. Торопится и брат с Павлом Федосеичем, торопится денщик и двое незнакомых, бородатых – высокий и низенький – увязывают вещи, наскоро глотают полуостывший чай, жуют с хлебом колбасу.

– Ну, что ж, братишка Коля, можешь с нами бежать?

– Куда?

– В Париж, вьюнош, в Париж! – бабьим голосом притворно-весело Павел Федосеич, но выпуклые глаза его тревожны.

– Да ты болен иль здоров? – И Сергей Николаич трясущейся ладонью ко лбу брата.

– Когда собираетесь?

– Ровно в час… Теперь семь минут двенадцатого.

Сердце Николая Реброва сжалось, кровь ударила в виски, отхлынула:

– В Россию?

– Ну да, чрез озеро.

– И я… Брат, возьми меня! Сережа… – Ноги его подогнулись, он качнулся, упал на что-то мягкое.

И сквозь песок, вой ветра, сквозь красное шуршанье падали откуда-то сверху в самый мозг, в самую больную точку чужие, холодные слова:

– Как же быть?.. Надо остаться.

– Я не могу… Все готово. Деньги уплачены.

– Но нельзя же бросить больного…

– Я не могу…

– Дозвольте остаться мне…

И все. Потом кто-то склонялся над ним, целовал, шептал.

Пред рассветом юноша открыл глаза:

– Ушли?

– Ушли, так точно, – ответил денщик Сидоров.

Из глаз юноши потекли слезы. Сидоров, с добродушным лицом белобрысый парень, зажег лучину – и в самоварную трубу.

– Ничего, приятель, ничего, – говорил он, свирепо продувая самовар, – настанет и наш черед. Не век же здесь сидеть будем… Однако вас нужно в больницию… Ужо горяченького попьем… Коньячек остался… На донышке…

И вскоре же ввалился с чемоданчиком пыхтящий Павел Федосеич.

– Что ж, ваше благородие?! – удивился Сидоров.

Павел Федосеич швырнул чемодан, сорвал с плеч полушубок и грузно сел на пустую койку.