Вячеслав Шишков - Пейпус-Озеро

– Нахал! – прошипел генерал и швырнул окурок.

– Да. А германцам, в особенности графу Гольцу, это на руку: ах, пожалуйте, действуйте… И вы понимаете, ваше превосходительство, как этот самый Бермонд (он же князь Авалов, самозванный, конечно) отказался явиться к Юденичу, когда тот вызывал его? И вышло так, что Юденич, вместо того чтоб соединиться с силами Бермонда, предпринял наступление на Петроград один. А Бермонд двинулся на Ригу. Значит, силы разбились. И совершенно резонно Юденич об'явил Бермонда изменником русского дела. И все это разыгралось под германскую дудочку графа Гольца: дернул граф нитку – Юденич на Питер двинулся, дернул другую – Бермонд в противоположную сторону пошел, на Ригу, дернул третью нитку – английский флот, вместо обстрела Кронштадта и Красной Горки, т. –е. вместо помощи Юденичу, направился в воды Рижского залива. А почему? Да очень просто, ваше превосходительство: германскому командованию важно было, чтоб наступление Юденича не удалось: освобождение Петрограда от красных банд с помощью союзников обозначало бы что? А то, что союзники укрепили бы этим самым свое влияние на русские дела и, конечно, имели бы не последний, если не первый голос в организации будущего правительства России.

– Подлецы… Мерзавцы…

– Но ведь вы, ваше превосходительство, насколько я осведомлен… Ведь ваша ориентация была…

– Что? Вы кончили?

– А во-вторых, – прищурил ротмистр левый глаз, – командный состав нашей армии…

– Что? Командный состав был плох? Вы кончили? – поднялся генерал и, загребая ногою, стал шагать по комнате. – А знаете что, ротмистр? Вы, простите, ничего нового, оригинального не сообщили мне. Я – боевой генерал и эту жвачку прекрасно знал и без вас. Поверьте. Вы кончили? Покойной ночи, ротмистр…

– Покойной ночи, ваше превосходительство… А что касается грядущих событий…

– Покойной ночи!

– Покойной ночи, ваше превосходительство…

– Покойной…

Ротмистр Белявский, поклонник вдовой баронессы, ночевал у нее в доме. Его комната, куда он завтра переселяется на жительство, рядом с ее спальней. Генерал же помещается в дальнем конце коридора. Он скучал эту ночь особенно сильно. Молился один, одинокий. И Нелли не пришла к нему. Николай Ребров тоже спал очень тревожно. Боролся во сне с каким-то чудовищами, кричал, стонал. В него вползала болезнь и, одуряя кровь, растекалась по всему телу.

Прошло сколько-то суток, или ночей, или, может быть, минут, – раз, два, три, четыре, – Николай Ребров не может отчетливо и ясно себе представить: шум, туман, движенья – и все, как сон – знакомое лицо с холеными баками. Ага! Да это ж ротмистр Белявский, его начальник.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Рад стараться!.. – И бежит, бежит, какие-то подшивает бумажки к делу, пишет, нумерует, раз, два, три… четыре…

И много, много лиц, канцелярия едва вмещает: солдаты, офицеры, военные чиновники, санитары, женщины… Деньги, деньги, деньги…

Армию предположено распустить. Заготовляются ликвидационные ведомости, вороха бумаг, горы бумаг, – чорт! – в них можно утонуть. А голова горит, и сердце стучит болезненно…

И вечером, при свете зеленых ламп, а может быть при зимнем блеклом солнце:

– Твое лицо мне знакомо… Где ж я тебя видал?

– Не могу знать, ваше высокоблагородие.

Теперь Николаю Реброву все равно: рождественская ночь, театр, скандал: пусть сажают в тюрьму, пусть казнят. И он той же фразой, как и там, при Варе: – Не имеете права драться! Позор! – Но он очевидно крикнул в душе, беззвучно, потому что ротмистр Белявский не ударил его по лицу, не сшиб на пол, не топчет ногами. Ротмистр Белявский, улыбаясь и насвистывая веселую песенку, прозвякал от стола к столу, к шкафу, к генералу, к двери, в ночь. И там, в ночи, возле спальни шикарной баронессы, в ее спальне, там… Ах, ротмистр Белявский, какой вы подлец… Варя, Варя…

Николаю Реброву сдаваться не хотелось. Он все еще держался на ногах. Свалиться тифом – значит умереть. Он через силу ходил в канцелярию, через силу занимался делом, переписывал ликвидационную ведомость, ему казалось иногда, что в его руках вместо пера большая трость, и он макает ее в прорубь.

– Развесь… Только аккуратно… По пяти гран. – Он не знает и не хочется ему знать, кто произнес эти слова, он ощупью и сонно, как слепой, стал исполнять приказание. У него нет уверенности, что он делает правильно и точно: то ему представится, что крошечная гирька из разновеса – целый фунт, то белый порошок вдруг превратится в зеленый, потом в розовый, и еще казалось, что это руки не его, чужие, и он сам чужой, не настоящий, что его здесь нет и, вообще, его нет нигде. А кто же такой он? – Я – Николай Ребров, – утверждал он свое бытие и настойчиво приказывал себе: – Вешай вернее. Это же лекарство, лекарство… Пять гран… Перевесь, проверь. – И в голову, в самое темя, болезненно раздвигая волосы, удар за ударом вгоняют железный клин. Нет сил закричать, уйти, нет сил остановить эту пытку, все тело горит и телу холодно, кто-то каплю за каплей льет на позвоночник ледяную воду. Хочется потянуться еще и еще раз, хочется зевнуть, но все тело заключено в железную душную печь, как в корсет, трудно дышать, вот все задвигалось, зашуршало как осенний, в бурю, лист, – столы, люди, лампы, – все приподнялось вверх и, вместе с Николаем Ребровым, шумно упало на пол.