Юрий Слепухин - Киммерийское лето

— Тем лучше, пойдешь в театр с кем-нибудь попроще, без комплексов. — Ника беззаботно улыбнулась, чувствуя, что вот-вот разревется. — Пригласи, например, Галочку.

— Я найду, кого пригласить, уж это-то действительно не твоя забота.

— Ты прав, к моим заботам не хватало только этой! Странно услышать от тебя верную мысль, последнее время я как-то отвыкла. Ну что, мы идем дальше или будем стоять здесь до вечера?

— Мы дальше не идем, — сказал Андрей, сделав ударение на первом слове. — Я вспомнил, что мне нужно повидать здесь одного человека.

Ника улыбнулась еще радостнее.

— Может быть, ты все же проводишь меня хотя бы из вежливости?

— Извини, я не умею быть вежливым лицемерия ради. Всего хорошего…

Андрей толкнул калитку и вошел внутрь. Ника сквозь прорезь в створке ворот видела, как он идет через двор — высокий, широкоплечий, в польских защитного цвета джинсах и черном мешковатом свитере, — смотрела ему вслед и не знала, заплакать или окончательно разозлиться. Решив, что плакать все же не стоит, она разозлилась. Ну и пусть идет с кем хочет! Пускай теперь вообще ходит с кем хочет и куда хочет.

У особняка мавританского посольства ее догнала запыхавшаяся Рената.

— Вы что, поссорились? — спросила она, изнемогая от любопытства.

— С чего это ты взяла, — высокомерно отозвалась Ника. — А где Игорь?

— Да ну их, они пошли чинить этот транзистор. Нет, правда, из-за чего вы ругались? Я ведь видела, как вы там стояли и ссорились.

— Ничего мы не ссорились, отстань!

— До чего ты скрытная, прямо противно… Ты и с Игорем когда под Новый год поссорилась, тоже мне ничего не сказала!

Ника вдруг фыркнула.

— Чего это ты? — спросила Рената подозрительно.

— Ничего… Вкусно пахнет, правда? — Ника подняла голову и принюхалась. — Угадай чем.

— Это с «Рот-Фронта», на Пятницкой еще слышнее, когда ветер с той стороны.

— Знаю, что не с ВАРЗа! А какими конфетами?

— Карамель какая-то.

— По-моему, тоже. Я только названия не помню. Сказать, почему мы тогда с Игорем поссорились? Я его укусила за нос.

— Офонареть, — прошептала Рената. — За нос — Игоря?

— Ну да. Мы как-то сидели в кино, в последнем ряду, народу совсем не было, и он вдруг говорит: «Можно тебя поцеловать?» Ну, я говорю: «Только закрой глаза». Он, дурак, закрыл, а я его взяла и укусила за нос, за самый кончик. Думала, осторожно, но, может, и не рассчитала — он как взвыл да, как даст мне по шее! Контролерша, естественно, тут же нас вывела. Я так на него обиделась…

— Дурак, действительно, — сочувственно сказала Рената.

— Правда, он потом извинялся. Мне, говорит, просто очень было больно — нос, говорит, у млекопитающих очень чувствительное место…

Они посмотрели друг на дружку и расхохотались как по команде.

— А с Андреем ты целовалась? — спросила Рената, перестав смеяться.

— Разумеется, нет, — строго ответила Ника. — Еще чего!

Дмитрия Павловича Игнатьева мучили автомобильные сны. Они посещали его чуть ли не каждую ночь с постоянством загадочным и необъяснимым, совершенно необъяснимым, если учесть, что он не любил технику и вообще не имел к ней никакого отношения. Собственной машины у него не было, да он никогда и не мечтал о собственной машине, так что сны эти нельзя было объяснить даже по Фрейду — как прорыв бушующих в подсознании страстей.

Однако они продолжали сниться, и вот сейчас он опять ехал на каком-то нелепом транспортном средстве — очень низком и длинном, вроде раскладушки на колесах, — ехал очень быстро, прямо-таки мчался, и сердце у него замирало от страха, потому что мчался он лежа почему-то на спине и мог видеть лишь мелькающие над ним верхушки деревьев, а что делалось впереди — он и понятия не имел; там могло делаться что угодно. И сознавать это было нестерпимо страшно. Он хотел завопить, что хочет и не может остановиться, но голоса не было, он не мог издать ни одного звука и уже весь сжался в предчувствии неминуемого столкновения с чем-то ужасным, сжался так, что заныли все мускулы, — и от этого проснулся.

Мускулы действительно ныли, потому что одеяло сползло на пол, и, вероятно, уже давно, а форточка была открыта с вечера, комнату чертовски выстудило, и он спал, съежившись от холода. Облегченно вздохнув (пронесло-таки на этот раз!), он нашарил край одеяла, натянул на голову, полежал так с минуту, оттаивая, потом выглянул наружу одним глазом и прислушался. За высоким закругленным сверху окном было серое бесцветное небо. Шума дождя слух не уловил, но проезжающие внизу машины подозрительно шипели покрышками — асфальт на Таврической улице был явно мокрым.