Михаил Волконский - Жанна де Ламотт

– Красный, смешанный с синим дает фиолетовый, – спокойно ответил Соломбин, улыбнулся и, как будто случайно, три раза закрыл и открыл правый глаз.

– Синий тут ни при чем. Я говорю про красный, – возразил Люсли, вынул из кармана лиловую кокарду и нацепил ее себе в петлицу.

Тогда Соломбин встал и надавил какую-то пружинку, достал маленький ящик из бюро, достал оттуда кокарду красного цвета и тоже надел на себя.

– Я вижу, что вы именно тот, к кому у меня дело, – успокоительно произнес Люсли.

– Я не показал бы вам этого, если бы не убедился, что вы, в самом деле, тот, который может иметь ко мне дело, – заметил Соломбин.

– Рыжий Люсли наклонил голову.

– Вы являетесь одним из семи цветов радуги – Красным.

– А вы – Фиолетовым…

– Совершенно верно. Остаются еще пять.

– Пять, но на самом деле четыре…

– И это верно. Мне известно, что прежний Желтый «выцвел», как принято выражаться между нами. Но я должен успокоить вас: взамен прежнего найден новый Желтый в Петербурге…

Соломбин пожал плечами, как будто хотел сказать, что это вовсе не касается его.

– Остальные четыре, – продолжал Люсли, – поручаются вам. Я приехал к вам с просьбой, чтобы вы известили Синего, Оранжевого, Голубого и Зеленого, что мы должны собраться в четверг в восемь вечера.

Соломбин ничего не возразил, только спросил:

– Где?

Люсли дал ему подробный адрес.

– Однако, – сказал Соломбин, – все мы, насколько мне известно, должны собираться не иначе как под председательством того, кто объединяет нас всех, то есть все семь цветов в одно – то есть Белого, – пояснил он Люсли.

– Ну да, Белого. – Утвердительно кивнул головой Люсли и промолвил:

– В четверг у нас будет председательствовать новый Белый, присланный нам из Парижа.

Соломбин встрепенулся.

– Новый Белый? – переспросил он.

– Ну, да.

– Присланный из Парижа?

– Да.

– Значит, иностранец?

– Не знаю.

– Наверное, иностранец. Во всяком случае, если он прислан нам из Парижа, то уже не может быть из тех, которые действовали здесь прежде. Я не знаю, насколько это хорошо для нашего дела! По-моему, надо выбирать в качестве руководителя известное в стране лицо, обжившееся там и знакомое с бытом и нравами, что может тут сделать присланный из Парижа, не только не знакомый, может быть, с Петербургом, но и о России-то ничего не знающий и воображающий, что у нас по улицам ходят белые медведи?.. Я об этом посылал в Париж две мемории… Вы были в Париже?

– Я только что оттуда.

– Не слыхали ничего, как там смотрят на меня?

– Нет, не слыхал, да и вообще не считаю себя вправе вступать в какие-нибудь обсуждения, – коротко и сухо проговорил Люсли. – Мне поручено передать вам, чтобы вы сообщили о собрании Синему, Голубому, Оранжевому и Зеленому и сами приехали. А если хотите что-нибудь сообщить об общем деле – сделайте это на собрании…

И с этими словами Иван Михайлович Люсли встал, поклонился и направился к двери.

Соломбин не настаивал на продолжении разговора и проводил гостя до самой прихожей.

Люсли сел в карету, посмотрел на часы и велел везти себя на Гороховую.

С Черной речки на Гороховую путь был неблизкий, но отличные лошади бежали быстро, и Люсли, сидя в карете, не выказывал признаков нетерпения.

Напротив, покачиваясь на мягких рессорах дорогого экипажа, он смотрел в окно по сторонам с нескрываемой, почему-то торжествующей улыбкой и ехал по Петербургу с видом победителя.

Петербург того времени, то есть самого начала прошлого, девятнадцатого, столетия, не представлял собой той громады камня и железа, каким он является теперь, а потому не был летом так душен и тяжел, как теперь.

Деревья садов, давно уже вырубленных теперь и застроенных, освежали воздух своею зеленью, воды Мойки, Фонтанки и каналов не были загрязнены и казались прозрачными; вдоль всего Невского проспекта тянулись два ряда деревьев, зеленевших и превращавших тротуары в бульвары…

На Гороховой дома тоже перемежались с заборами, из-за которых свешивались ветви, но все-таки улица была пыльная и грязная.

Карета Люсли остановилась у двухэтажного дома, низ которого был занят двумя магазинами, а в верхний этаж вела довольно неказистая каменная лестница, заканчивавшаяся площадкой, с дверьми, обитыми окрашенным в зеленую краску холстом.

У этих дверей на цепочке висела кисть звонка, что было большим новшеством, едва еще перешедшим в Россию из-за границы…