М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо

— А мой Галим! На рыжей кобыле — это Галим! Вперед, сынок! Огрей плетью лошадь соседа!

— Посмотрите! Эге-гей, посмотрите, что вытворяет мой шалопай!

Нет, чтоб так себя вели отцы своих сыновей в Кабарде, и представить себе невозможно!

Сам я не участвовал в состязаниях. Не выпустил на игрище и Кубати. Братишка превосходил всех и в силе и в сноровке. Вызывать татарскую ревность было бы просто рискованно. Парень стоял рядом, возле меня, чуть не плакал от обиды, а я его не пускал. Ведь очень легко было бы вызвать озлобление крымских мурз, упреки в том, что приезжий черкес по-настоящему готовил к завоеванию славы только своего меньшого братца, а татарским детям лишь вредил злонамеренно.

Нет, я не имел права рисковать. Нам нужно было задержаться в Бахчисарае еще годика два, хотя я давно уже тяготился жизнью изгнанника. Не проходило не только дня, но и часа, чтоб я не думал о той земле, которая меня вскормила. Тоска, отчаянная тоска сжимала мое сердце, когда вспоминались наши прохладные широколистные леса, высокогорные луга с упоительными ароматами летних трап, быстрые реки, питаемые ледниками Ошхамахо… А родная речь? Легко ли изо дня в день слышать вокруг себя чужой, хотя и понятный тебе говор!

Единственной моей отрадой и утешением был, конечно, Кубати. И не потому только, что становился джигитом, которому трудно сыскать равных соперников. Человеком доброй и отзывчивой души рос мой мальчишка. И голова у него ясная — ум стремительный и находчивый. Несколько лет он ходил в маленькое медресе, где старый мулла, турок из Анкары, пытался вложить в мозги полутора десятков татарских ребятишек знание турецкой грамоты. Но либо мозги этих баловней богатых родителей были заняты чем-то другим, либо учитель не являл собой образец совершенства, а Коран почти для всех учеников представлялся в виде высокой отвесной скалы, с уступов которой то и дело срываешься и падаешь. Не помогала и длинная тонкая палка муллы, частенько опускавшаяся на бритые головы несчастных мучеников науки.

— Эли-и-и-ф, ла-а-а-м, ра-а-а, — заунывными голосами тянули жертвы муллы Кемаля. Он заставлял их повторять, за собой и вызубривать наизусть непонятные буквы и аяты.

— Та-а-а, си-и-и-и, ми-и-им, вот знамения кни-и-иги му-у-удрой…

Под собственное мерное жужжание достойные сохты начинали клевать носами. Сонная истома вскоре овладевала и самим муллой: старик смежал тяжелые веки и с присвистом посапывал. Затем, встрепенувшись, он хватал ореховый прут и обрушивал его на склоненные голые макушки будущих грамотеев. Отличал он от всех одного только Кубати, сумевшего и здесь легко обскакать соперников. Не прошло и двух лет, как он свободно читал по-турецки, знал на память целые суры Корана. Старик все чаще сажал его рядом с собой и заставлял подолгу произносить нараспев стихи «чтения лучезарного». Остальные должны были, как и вслед за муллой, повторять услышанное. Кубати не ограничивался простым чтением.

Умел он и толково объяснять товарищам смысл некоторых священных изречений.

Тут уже сохты не зевали, а с интересом внимали своему собрату по медресе. Зато в это время сладко засыпал, сидя на мягких подушках и упираясь спиной в стену, мулла Кемаль. Старика ничуть не раздражали успехи парня в качестве наставника. Ведь он считал «смышленого Бати» удачным отражением собственного ума и учености. Кемаль им гордился так, словно он сам создал Кубати «из праха земною и кровяного сгустка, а затем из куска мяса, бывшего совершенно бесформенным».

Вздорный и мелочный старик по-настоящему полюбил моего мальчугана. Подарил Коран в обложке из телячьей кожи, после каждого занятия украдкой совал ему за отвороты халата то горсть кишмиша, то кусок халвы или пару гранатов.

В беседе со мной мулла спрашивал, много ли в Кабарде таких способных мальчиков? Я отвечал, что очень много. Тогда он озабоченно и в то же время удовлетворенно кивал головой в говорил о своем желании открыть медресе где-нибудь в наших краях.

Был у нас в Бахчисарае один хороший друг. Мы познакомились с ним в квартале ремесленников, примыкающем к базару. Здесь, на глазах у многочисленных зевак, работали гончары и седельщики, портные и шорники, кузнецы и лудильщики, сапожники и медники. И почти все — иноземный люд. Изредка встретишь татарина, отделывающего знаменитый крымский нож.

Вот тут мы и нашли чеканщика из Кабарды. Пожилой наш земляк был большим мастером по серебряному делу. Я заговорил с ним. А он бросил все, закрыл свою тесную мастерскую и потащил нас к себе, в крошечную халупу, где коротал в одиночестве остаток безрадостной жизни.