Гюг Вестбери: Актея. Последние римляне

Она завернулась в пурпуровый плащ, прислонилась головой к спинке кресла и устремила свой взгляд на священный Палладиум.

И для нее, как для Флавиана и Арбогаста, кончилось все, что привязывало ее к жизни. Старый Рим, владыка и законодатель мира, перестал существовать и лежал во прахе у ног галилеян.

Чужие люди придут и завладеют плодами тысячелетней работы. Новые боги, новые обычаи и привычки, понятия и цели расцветут на развалинах старого порядка. Те, кто был слугами, теперь будут господами, а те, кто с незапамятных времен шел во главе человечества, неизвестные, забытые, рассеются по свету.

Нить, соединявшая Фаусту с землей, порвалась.

С той минуты, когда весталка силой воли подавила в себе девичьи мечты, огонь ее жизни поддерживала только любовь к прошлому Рима. Это был единственный светоч, озаряющий ее одинокую долю.

Единственный ли?

Фауста прижала руку к сердцу..

— Успокойся… перестань… Скоро ты замолкнешь навсегда… И не будешь больше искушать меня обещаниями скоропреходящего счастья, — говорила она своему сердцу. — Все, чего жаждет тело, все проходит, все становится ничтожным при взгляде старости; вечно живут только творения души. Не из души появилась любовь женщины к мужчине.

По коридору, прилегавшему к храму, раздались чьи-то быстрые шаги.

Фауста вздрогнула, еще плотнее закуталась в плащ и наклонила голову.

Она знала эту поступь. Эти шаги не раз нарушали ее спокойствие.

Сердце ее билось так сильно, что она слышала каждый его удар. Она еще сильнее прижала руку к груди.

— Успокойся, подлое, преступное, это враг Рима, это галилеянин!

Она нахмурила брови и закрыла глаза. Вся кровь отлила от ее лица.

Гробовая тишина охватила храм. Было слышно только тяжелое дыхание Фаусты.

Шаги смолкли на пороге. Кто-то вошел в обитель Весты. Хотя весталка не обернулась в сторону дверей, но как-то невольно догадалась, что перед ней стоит Фабриций. Она чувствовала на себе его взгляд и удерживала дыхание.

Несколько минут продолжалась тишина, потом ее нарушил звучный мужской голос:

— Я искал тебя не затем, чтобы издеваться над твоим горем, Фауста, — начал Фабриций. — Мое сердце уже не ищет страданий ближнего. Оно разделяет всякое горе, как повелевает мой Бог Иисус Христос. Не бесстрастный солдат, которому чуждо сожаление, стоит перед тобой, а христианин, для которого нет ни врагов, ни друзей, а есть только человек. И этот христианин просит тебя, чтобы ты оставила атриум Весты до захода солнца, потому что завтра, когда утренняя заря разгонит ночную темноту, ваш священный огонь угаснет навсегда. Щадя вас, я хочу предохранить вас от тяжелой необходимости.

— Ты знаешь, что я поклялась тридцать лет служить священному огню Весты, — ответила Фауста, не глядя на Фабриция. — Этот срок еще не прошел.

Фабриций протянул к ней руки.

— Подчинись приговору Бога, — . умолял он, — не противься силе, превышающей человеческую. Эта сила победила вас, замкнула ваши храмы и погребальным покровом покрыла ваше прошлое. Новое солнце светит ужо над миром, единственное, победоносное. Ваши боги умерли бесповоротно, ваши традиции развеялись, как туман перед рассветом. Я говорю это не затем, чтобы удовлетворить свою месть. Я хотел бы бросить к твоим ногам все цветы земли, окружить тебя благоуханием, всеми песнями полей и лесов. Мою любовь к тебе не заглушили тревожные события последних двух лет. Я люблю тебя той же горячей любовью, которая когда-то пугала тебя своей необузданностью. Теперь я буду терпеливо ждать, пока твое сердце не преклонится ко мне и не наградит за тысячу дней, проведенных без радости.

Он не склонялся к коленям Фаусты, как прежде, когда вторгнулся ночью в храм Весты, и не грозил ей позором. Он стоял на пороге, ожидая одобряющего слова. Только его голос, сначала глухой и мягкий, становился все более и более страстным.

— Ты свободна, — говорил он. — Языческие обеты теперь уже не обязательны ни для кого. Ты можешь быть счастлива счастьем женщины.

Фауста молчала. По ее лицу пробегали первые судороги, словно отблески молний, перекрещивающихся в ее душе. Легкий румянец окрасил ее щеки и снова исчез, уступив место смертельной бледности.

Наконец она поднялась с кресла и, подойдя к алтарю, оперлась на его угол.

Она до сих пор еще ни разу не взглянула на Фабриция. Его вид страшил ее. Этот человек любил ее, а она?

Весталка глубоко вздохнула.

— И ты, христианин, думал, что Фауста Авзония, — начала она своим полным, альтовым голосом, который звучал, как погребальный звон, — воспользуется несчастьем своей отчизны. Ты думал, что я потянусь презренной рукой за цветком счастья, который вырос на развалинах Рима? О наши победители! Пройдут еще века, прежде чем вы научитесь понимать и уважать душу народа, который дал миру законы, понятие о гражданском долге и любви к родине. Новое время столкнуло нас в могилу забвения, но когда это самое время отрезвеет от чада победы, когда без ненависти оглянется назад, тогда все покорно склонят головы перед творением римского гения! Ты говоришь, что наши традиции развеялись, как туман перед утренней зарей, а я скажу тебе, ревностный поборник нового порядка, что будущие поколения станут удивляться добродетели римлян, которые сумели пренебречь счастьем этого мира для всеобщего блага. Тело наше одряхлело и умирает, но дух наш не умрет никогда, никогда, потому что в минуты величия Рима он был властелином тела.