Давид Шахар - Сон в ночь Таммуза

– Болит, – жалуется Хемед, и Таммуз отвечает сердито:

– Сам виноват! Кто заставлял тебя биться головой о крышу? Иди, омой рану, сиди тихо в уголке и прекрати свои фокусы.

Хемед по-кошачьи прыгает, проказливая улыбка обнаруживает ямочки на его щеках, возникая среди слез. Гнев беспомощности заливает волной Таммуза. Одним прыжком настигает он Хемеда, хватает его и кричит:

– Ответь мне, почему ты напал на меня сзади так низко и подло, когда два мерзавца гнались за мной, пытались вырвать у меня коробку с кубиками и сбросить меня в пропасть?

Улыбка исчезает с лица Хемеда и он, побелев, каменеет на месте.

– Отвечай! – не успокаивается Таммуз.

– Я думал, что ты собираешься меня сбросить вниз.

– Почему ты так думал? Потому что сам пытался меня сбросить?!

– Я не пытался.

– Так почему ты напал на меня, да еще сзади, когда эти сволочи напали спереди?

Хемед уставился взглядом в кончики своих ботинок и не отвечает, а Таммуз грозно придвигает свое лицо к лицу малого.

– Не знаю… – едва шепчет Хемед. – Я хотел только… немного… помочь моим братьям…

На миг пресекается речь Таммуза, ошеломленного неожиданным поворотом дела. В следующее мгновение он хватает Хемеда за шиворот и почти рычит на него:

– Катись отсюда! Рви когти к твоим симпатичным братьям, беги им на помощь – ты ведь их очень любишь. Ты не останешься здесь больше ни на секунду. Увижу тебя снова, скину тебя вниз без лишнего слова!

Хемед отступает назад, в сторону пропасти, едва шевеля губами, произнося слабым, пришибленным голосом:

– Они будут снова меня бить. Они опять поймают меня, как в прошлый раз, будут держать на краю крыши и грозить сбросить вниз, если я…

– Что? – спрашивает его Таммуз, оттягивая от края пропасти, чтобы тот случайно не свалился от страха и замешательства.

– Если я снова на них, ну, донесу. Они говорят, что я легаш… Всегда бегу к маме доносить на них. Но это неправда. Они говорят, что мама кричит на них и щипает их, потому что я на них наговариваю, и любит меня, потому что я к ней подлизываюсь.

– И сказано даже, что ты на них доносил… – переводит дыхание Таммуз, собираясь закончить фразу, но его перебивает Хемед:

– Нет. Нет – это неправда. Я ни разу не бегал доносить. Я только рассказывал маме правду, когда она меня спрашивала. Они насмехаются надо мной и сердятся на меня просто так.

– Если так, почему же ты им помогал? Ты ведь должен их ненавидеть!

– Они на меня сердятся. Но я на них не сержусь. Ну, очень редко. Я ненавижу их, когда они меня бьют.

– Мама тебя любит, а они завидуют.

– Я не завидую.

– Верно. Ты хороший мальчик. А теперь беги к своей маме и играй дома.

Опять лицо Хемеда как бы опадает, глаза наполняются страхом и мольбой:

– Я не могу играть дома, когда он там. Это ему мешает. Нельзя мне…

Таммуз с трудом сдерживает само собой напрашивающийся вопрос о том, кто это «он», чтобы не затронуть какую-то глубокую рану, даже если «он» это отец Хемеда или, тем более, отчим. Быть может, отец развелся с мамой, уступив место отчиму или любовнику. Так или иначе, мальчик не может играть дома. «Да если бы и разрешил, – думает про себя Таммуз, – малый бы перевернул весь дом, шумел, скакал, по ходу разбивая вещи. Но я-то не могу выгнать его отсюда, нет у меня на это права. Да, я был здесь до него, строил здесь и разрушал до того, как ему пришла мысль прийти сюда. Но, все же, вернувшись, я нашел его здесь. Но он-то не виноват, что я отлучался в поисках красного пояса. Придя сюда, он меня здесь не нашел и, значит, по его мнению, он меня опередил и потому имеет право меня отсюда выгнать. Но факт остается фактом: здесь была моя строительная площадка до его прихода. У меня есть преимущественное право, да и пришел я сюда строить, а он-то ничего не построил, не был способен к этому, а только и желал что играть, прыгать, бегать, карабкаться. Почему бы нет? Хочет взбираться по отвесным стенам, пусть себе взбирается. Каждый делает, что ему хочется, и нет никакого права, смысла, да и возможности приказать ему делать то, что он не может, если даже захочет. При условии, что он на своем месте, а он на своем месте, которое и мое. Его право изгнать меня отсюда, но нет у него силы. И мое право изгнать его отсюда, но у меня есть силы это сделать. Выходит, все заключено в силе! Два пса дерутся за одну кость; у каждого полное право грызть ее, но добьется кости сильнейший из них. Верно. Быть может, даже красиво и хорошо в собачьем мире. Но мы же не псы! И даже если он ведет себя по отношению ко мне как собачонка, которая набросилась на меня сзади, когда два больших пса напали спереди, это не означает, что я должен опуститься до их собачьего уровня. Именно потому, что я больше, сильнее и умнее его, я обязан вести себя как человек, уравновешенно и ответственно, и мое поведение должно послужить ему личным примером. В нем действуют еще первичные инстинкты: без умения остановиться хотя бы на миг, чтобы подумать и взвесить, он инстинктивно прыгает на помощь тем двум, которые его избивали и угрожали сбросить в пропасть, и только потому он это делает, что они, по случаю, его братья. Тут, вероятно, подходит выражение – «голос крови»: не имеет значения, что он за человек, каковы дела его, как он ко мне относится – я поспешу ему на помощь в тот момент, когда некто чужой нападет на него, и только потому, что мы с ним вышли на свет из одного чрева. Так ведет себя стадо скота, свора собак, пчелиный рой. Мое же поведение откроет глаза этому малышу, любимому матерью больше всех остальных детей (по справедливости, ибо он мальчик необыкновенный), и научит его быть человеком. Человек – не уличный пес. Хватит псиной психологии, хватит войн. Нет никакой необходимости в войнах и тем более пользы, только – страдание, боль, смерть, разрушение. Я пришел сюда не воевать, а строить в мире и покое, и есть здесь достаточно места и мне, и ему. К тому же он мне симпатичен, и его присутствие обогащает меня душевными переживаниями, и даже строительству моему он хочет помочь изо всех своих сил, но по-своему, конечно.