Давид Шахар - Сон в ночь Таммуза

Габриэль улыбнулся и стал более внимательно прислушиваться к реакциям неизвестного примитивного, по словам лорда, существа, до такой степени лишенного современного понимания искусства: «Ну, почему мы должны разбивать формы?» В этот миг, вжавшись еще более в кресло, Габриэль понял, что речь идет о женщине, совсем сбитой с толку в тот момент, когда гид в лице молодого лорда-аристократа добрался до объяснения абстракционизма: «Какая же форма у искусства, отвергающего формы?» Да это же речь идет о Белле, молнией мелькнуло в голове Габриэля. Редклиф описывает свое посещение отдела прикладного искусства художественной школы «Бецалель», после которого он провел некоторое время в обществе работающей там Беллы. Сколько времени и почему вдруг он уединился с ней, чтобы объяснить основы модернистского искусства этой «глупой маленькой гусыне», как, несомненно, назвала ее ему Орита перед тем, как их познакомить, трудно было понять. И в каком точно месте он показывал ей репродукции. И что это вдруг он решил, как говорится, «метать бисер перед свиньями», посвятить время этой глупышке, которая не только ничего не смыслит в искусстве, но и не понимает, какую невероятную честь оказал ей отпрыск британских аристократов? Особа, приближенная к королевской семье? Не осознает, кто к ней снизошел, чтобы вознести ее на свои высоты. Чего это вдруг для него эта встреча столь важна, что он опять и опять повторяет ее детали? Особенно то, что касается разницы между фотографией и художественным полотном, фотографией, которая сильно потеснила искусство живописи. Или за этим скрывается нечто более глубокое, что лорд пытается скрыть от Ориты, а может, и от самого себя? Осторожными движениями Габриэль извлек из кармана носовой платок, чтоб стереть выступивший на лбу пот в связи с подозрениями, у которых не было никакого основания.

Туристы-итальянцы шумно заполнили холл, и Габриэль решил рвануть в их сторону и, затерявшись среди них, выскользнуть наружу. И почему вызвал у Ориты такой взрыв смеха вопрос Беллы: «Скажите, фотоаппарат видит картину, которую снимает?» – думал Габриэль, надеясь под прикрытием ее хохота скрыться.

– А вот и Габриэль! – воскликнула она, мгновенно подскочила к нему, подхватив его под локоть, чтобы потянуть в сторону лорда. Понятно было, что с его приближением, лорд найдет вежливый предлог оставить их вдвоем, чего Габриэлю ужасно не хотелось. И он нашел в себе силы отказаться от этой привилегии, помахал им рукой, качнул головой в знак того, что очень торопится, и вышел из гостиницы.

Все это время, которое он провел, вжавшись в кресло, преподнесло ему неожиданное – образ Беллы словно бы в кривом зеркале, ее наивность и изумление, которое странным образом вернуло его на потерянную за эти пустые часы колею. Хотя некий блеск тех минут в кафе с Беллой поблек, подернулся туманом, который не рассасывался с закатом солнца, когда, прошатавшись по городу, Габриэль вернулся к кафе «Канкан», зная, что в эти часы Белла обычно приходит помочь мужу, и надеясь, что явление ее лица вновь вернет блеск тех минут. Но, уже коснувшись двери, он заметил внутри Срулика, сидящего за столиком и читающего газету. Обернулся и вновь пошел вниз по склону. Вообще при виде Срулика сердце его наполнялось чувством жалости, особенно после того, что случилось у него с Оритой, и Габриэль про себя радовался, что это не случилось с ним, что он не «заболел» любовью. В этом было и что-то недоброе по отношению к товарищу, и это мучило, и гнало его опять в сторону гостиницы «Царь Давид», куда ему явно не хотелось заходить. Он миновал гостиницу и ноги понесли его к спуску за ней, в сторону квартала Монтефиори, который еще называли «жилищем безмятежных». Он продолжал спускаться еще ниже, в долину Иегошуафата и Геенны, к руслу, по которому эти две долины раскрывались в сторону долины Привидений. Его воистину радовало, что он сумел победить себя, не искать ее в школе в «Бецалеле», не войти в кафе, чтобы вести пустую болтовню, бросая украдкой взгляды на двери, в надежде увидеть Беллу, сумел уклониться от всех возможных встреч, уединиться в этом священном, дорогом ему с детства месте.

У ряда наиболее высоких домов старой части квартала Монтефиори, окна которых обращены к гостинице «Царь Давид», он остановился. Одна из дверей распахнулась, и сноп света вырвал из темноты одиноко стоящий на углу кипарис. Чей-то силуэт мелькнул и растворился во мгле. Это мог быть его добрый друг Берл Лаван, он же поэт Эшбаал, который жил здесь и, вероятно, торопился на смену в глазную клинику доктора Ландау. И Срулик, и Берл были близкими ему людьми, но в этот миг ему ужасно не хотелось с ними сталкиваться, и вновь, который раз, прервать уже вроде начинающую налаживаться в душе нить, подобную нити Ариадны, которая вела его в неизбывную глубину, ко дворцу, в котором хранилась тайна. И никто-никто ему не был нужен в эти мгновения. Любое лицо, любая встреча, любое слово оборачивалось иной нитью, вытягивающей его из глубины опять в суету. Ему показалось, что какая-то тень поднимается навстречу ему. Но это оказалась скала, торчащая на повороте проселочной дороги. Тот же, кто вышел, направился в противоположную сторону, в южное ущелье Гиенома (Геенны). Лишь теперь он понял, что растворившаяся дверь у кипариса была от другой квартиры, а вовсе не Берла. И силуэт принадлежал не ему, так что можно было спокойно продолжать путь вслед ушедшему силуэту.