Льюис Уоллес - Бен-Гур

Но не следует считать, что Бен-Гур не считался официальным владельцем этой собственности. По его мнению, час для этого еще не настал. Также не принимал он и своего настоящего имени. Проводя все время в трудах по подготовке в Галилее, он терпеливо ожидал действий Назаретянина, который изо дня в день становился все большей и большей загадкой для него. Множество знамений, порой случавшихся у него на глазах, приводили Бен-Гура в недоумение относительно Его характера и миссии. Иногда он возвращался в Святой Город, останавливаясь в отцовском доме; но всегда, однако, как пришелец и гость.

Эти посещения Бен-Гура, надо заметить, были не только отдыхом от работы. В его отчем доме теперь постоянно жили Балтазар и Айрас; и очарование египтянки не утратило для него своей свежести. Ее же отец, хотя и заметно одряхлевший, не уставал внимать его рассказам о бродячем чудотворце, которого все они так ждали.

Что касается Симонидиса и Есфири, то они приехали из Антиохии всего лишь за несколько дней до очередного появления Бен-Гура – довольно трудное путешествие для купца, который проделал его в паланкине, раскачивающемся как маятник, будучи подвешенным меж двух верблюдов, далеко не всегда шедших в ногу. Но, оказавшись в Иерусалиме, почтенный старец не мог вдоволь наглядеться на свою родину. Он проводил там большую часть дня, в летней постройке на крыше, сидя в кресле, точной копии того, что осталось ждать его в кабинете склада на берегу Оронта. Сидя в тени под крышей летнего домика, он не мог надышаться воздухом, омывавшим столь знакомые ему с детства холмы. Всегда находившаяся рядом Есфирь возрождала в его памяти образ другой Есфири, его юношеской любви, печаль по которой с годами только росла. Но он не забывал и о делах. Каждый день очередной гонец доставлял ему послания от Санбаллата, управлявшего в отсутствие хозяина всеми делами; и каждый же день гонец отправлялся в обратный путь, увозя письмо с четкими и недвусмысленными указаниями.

Когда Есфирь повернулась, направляясь обратно в летний домик, солнечный свет, падавший на чисто выметенную крышу, обрисовал нам ее теперь уже по-новому, более женственной, – невысокую, грациозную, с гармоничными и тонкими чертами лица, привлекательную не только обликом, но и умом.

Поворачиваясь, она взглянула на пакет, помедлила, взглянула снова, на этот раз внимательнее, чем в первый; щеки ее порозовели от прилива крови – пакет был запечатан печатью Бен-Гура. Она поспешила к отцу.

Симонидис подержал пакет в руках, разглядывая печать. Сломав ее, он достал из пакета бумажный свиток.

– Читай, – велел он дочери.

На лице было озабоченное выражение. Он не сводил с нее глаз.

– Я вижу, ты уже знаешь, от кого это письмо, Есфирь.

– Да, от… нашего хозяина.

Хотя она произнесла эти слова дрогнувшим голосом, но не опустила глаз под его испытующим взглядом. Старик медленно опустил голову.

– Ты любишь его, Есфирь? – негромко спросил он.

– Да, – ответила она.

– Ты хорошо подумала над тем, что ты делаешь?

– Я пыталась думать о нем, отец, только как о хозяине, которому я принадлежу по закону. Это было достаточно трудно.

– Ты во всем напоминаешь свою мать, – прошептал он, погружаясь в воспоминания, из которых она вывела его, зашуршав разворачиваемой бумагой. – Да простит мне Господь, но… но твоя любовь могла бы быть не напрасно послана тебе, держи я крепко в руках все то, что имел, как я и намеревался это сделать – такую силу имеют эти деньги!

– Мне было бы гораздо хуже, если бы ты поступил так, – он бы не удостоил меня ни взглядом, а ты не сохранил бы чести. Так мне читать?

– Погоди минуту, – остановил ее отец. – Позволь ради тебя самой предостеречь тебя. Если тебе сообщу об этом я, то тебе будет легче пережить. Его сердце, Есфирь, уже занято.

– Я знаю это, – спокойно произнесла она.

– Египтянка оплела его своей сетью, – продолжал старик. – Коварство ее народа вкупе с ее красотой помогают ей; но в ней нет, опять-таки как в ее народе, доброго сердца. Дочь, которая презирает своего отца, принесет своему мужу только горе.

– Презирает?

Симонидис продолжал:

– Балтазар мудрый человек, на редкость мудрый для нееврея, и мудрость эту дала ему его вера. Но она смеется над этим. Вчера я услышал, как она произнесла, говоря о нем: «Безрассудство юности вполне простительно; в пожилом же человеке нет ничего замечательного, кроме мудрости, и, если бы это до них дошло, они сами предпочли бы умереть». Жестокая речь, вполне достойная римлян. Я принял это на свой счет, зная, что немощность ее отца не минует и меня – она уже не за горами. Но ты, Есфирь, никогда бы не сказала обо мне: «Было бы лучше, чтобы он умер». Нет, твоя мать была истинной дочерью Иудеи.